150 
– Так, лавагет? – вяло спросил бог.
И по этому «лавагет» Иолай понял, что дело обстоит хуже, чем он предполагал.
– Неприятности, Гермий?
– У кого их нет, лавагет? – осунувшееся лицо Лукавого изобразило нечто, напоминающее былую улыбку.
– Какие?
– Такие, о которых тебе знать не стоит. Ты с близнецами на отдыхе – ну и отдыхай.
Это было сказано не обидно; Иолай вполне верил, что у Лукавого могут быть неприятности, о которых посторонним знать не стоит.
– Ну и отдыхаю, – Иолай пожал плечами и перевернулся на другой бок.
У него тоже хватало таких новостей, о которых он не собирался говорить Гермию.
Во всяком случае, сейчас.
– Ты не злись, лавагет, – Гермий уселся рядом на край ложа, оправив свой неизменный хитон. – Нам с тобой ссориться ни к чему. Нам с тобой советоваться надо.
– О чем? О твоих неприятностях?
– Нет. О моих не надо. Пока – не надо. Давай – о наших. А то что-то меня тетка вконец одолела.
– Какая тетка? – не понял Иолай.
– Мнемозина. Память. Вот, к примеру, ты помнишь приезд Эврита Ойхаллийского к тебе в Фивы? Самый-самый первый приезд.
Гермий помолчал и нехотя добавил.
– Ты тогда еще Амфитрионом был.
Иолай рывком сел на ложе.
– Помню, – глухо бросил он. – Только знаешь, Лукавый… давай без лишних воспоминаний. Я не бог, мне память – не тетка. Договорились?
– Договорились, – кивнул Гермий, не отводя спокойного взгляда от бешеных, налившихся кровью глаз Иолая. – Мне уйти или говорить дальше?
Трещины бежали по потолку, плетя свои бессмысленные кружева; «Хвала великому Гераклу!» – завопил во дворе тонкий голос, подозрительно похожий на голос Лихаса, и тут же утонул в хриплом многоголосом рокоте: «Хвала-а-а-а!..»
– Дальше, – Иолай тронул усталого бога за локоть, словно прося прощения за невольную вспышку. – Извини, Лукавый, по-моему, у нас обоих был трудный день…
– Не то слово. Итак: первый приезд Эврита в Фивы, состязание за право учить близнецов между Ифитом Эвритидом и предыдущим учителем… как его звали?
– Миртил.
– Да, Миртил. Потом – ничья; и этот самый Миртил наутро пропадает. Кстати, вы выяснили, что с ним случилось?
– Нет. С тех пор о нем – ни слуху ни духу. Поговаривали, что колесницу его – у нее на заднике приметная резьба была – видели не то в Арголиде, не то в Мессении…
– Колесницу – возможно. Но не ее хозяина.
– Ну и что?
– Ничего. Просто на следующий день после состязаний в предгорьях Киферона на глазах у одного пастуха учитель Миртил принес себя в жертву юному Алкиду. Я частично видел и жертвоприношение, и… приступ.
Гулкое эхо сказанного заполнило покои, превратив их на миг в подобие горного ущелья.
– И ты – молчал? Молчал до сих пор?! Почему ты не сказал мне этого тогда, раньше… когда я еще был Амфитрионом?!
– И что бы ты тогда понял? Да и не до разговоров мне было. Не веришь – у Хирона спроси. Опять же: ничья в состязаниях – это ведь не столько Миртил и Ифит, сколько я с Аполлоном. Братец мой сводный решил, что зазнался Эврит – Аполлон его еще «басилейчиком» через слово величал, – пора, мол, осадить. Ну и… осадили. В четыре руки.
– Хорошо, Гермий – зазнался, осадили, ничья… а в жертву-то себя зачем?!
– Не знаю. Предполагаю, что…
– Погоди, Лукавый. Дай-ка я соберусь с мыслями. Значит, ничья; допустим, Миртил догадывается о божественной помощи… а он горд – вернее, был горд – и решает… Нет, сам он так не решит. Значит, помогли. Подсказали. Кто? – тот, кому это выгодно. Возможно, Галинтиада, дочь Пройта, пожар ее праху! Хотя нет: явись старая Одержимая к Миртилу с такой идеей хоть до, хоть после состязаний – он бы ее в шею погнал! Неужели… Эврит-ойхаллиец?!
– Не знаю, лавагет. Но мыслю примерно так же. Если, конечно, такое условие и впрямь было поставлено покойному Миртилу; причем не после состязаний, а еще до них.
– Ну и спросите у него! Или Владыка Аид разучился язык теням приставлять?!
– Миртил не в Эребе, лавагет. Он – в Тартаре. Как и любая другая жертва Алкиду; особенно – добровольная.
– Но если в наших догадках есть хоть зерно правды, значит – Эврит… Одержимый! Причем из тех, кто был осведомлен о подлинной причине безумия Геракла!
– И в третий раз отвечу: не знаю, лавагет. Но хотел бы узнать.
* * *
«…Слава! – ревут за окном луженые глотки. – Слава возничему Геракла, Иолаю, сыну Ификла, сына Амфитриона, сына Алкея, сына Персея-а-а-а!..»
– Всех перечислили, – беззвучно шепчет Иолай, глядя в потолок, – одного забыли: самого Громовержца, Персеева отца… Дыхания не хватило, что ли?
150 
