62 
Долго были вместе, пока сами собой не погасли свечи и не наступила спокойная темнота, но и тогда, замерев, лежали не расплетая рук, молча.
Только когда глаза Николая привыкли к полумраку, вернулись сомнения его: почему Нору отсюда нельзя забрать, увести, чтобы она была рядом всегда – каждую ночь и утром, и он заговорил: «Электричество… Это хорошо, но это совсем ничего. Ты не знаешь даже, что такое солнце. Так не должно быть».
– Нет, я знаю, я видела. Если подняться на два этажа и пройти через длинный круглый зал в прихожую, там расписанный плафон с солнцем, оно круглое, красивое.
– Это рисунок, оно же теплое, но какое тепло от рисунка. Ты не должна так…
– Не надо меня теплом уговаривать. Зачем ты говоришь это, расстраиваешь меня, зачем ты говоришь, что мне плохо?
– Нет, я же не… Все изменится, ты со мной… Мы будем там, ты загоришь на солнце, не будешь такая белая. Можешь представить?
– Могу. И мне страшно.
– Не бойся, если ты боишься… Ты можешь быть сначала в тени, привыкнуть. Или ты не хочешь? Тогда, – и он сказал не то, что искренне думал, но то, чего так желал, когда был в ней: – Тогда я останусь здесь навсегда, с тобой.
Нора вдруг привстала, легонько оттолкнула его и воскликнула так, словно он без оснований претендовал на часть ее жилой площади:
– Нет, конечно! Тебе нельзя здесь! Ты и так слишком долго здесь бываешь, и часто!
Растерялся – он ей нежеланный гость? Он не мог верить после долгой любви, но Нора уже снова лежала, тесно прижавшись к нему, говорила о другом:
– Ты же знаешь, теперь будет электричество, – говорила она, – это интересно. Оно внутри всего мира, во всех стенках и потолках. Можно включить – и свет, он перебегает от одной залы к другой. Быстрее, чем время. Включат – и засветятся одни залы, а потом все переменится, и засветятся другие. Этим всем хочет заправлять Гуидо, но даже он не знает, какие залы засветятся. Подумаю об одном – и включится электричество в одних комнатах, внизу, в маленьких клетушках, потом подумаю о другом, и эти погаснут, засветятся другие в другом месте, и, даже когда я буду спать, какие-то из них будут светиться… Но только не там, где я, иначе это не сон. Да, это моя тайна: я несколько раз спала с закрытыми глазами и видела настоящие сны. Это совсем другая жизнь. Но, знаешь что, я знаю тайну. Для Гуидо куда важнее, чем электричество, то, где я сейчас. Я тоже могу ходить из комнаты в комнату, как оно. И как оно, я переношу что-то с собой.
– Может, тебе ноутбук сюда принести… – но тут же передумал. – Лучше обычный приемник. Тебе будет не так скучно ждать, пока… – Осекся, не договорив: «пока ты отсюда не уйдешь (навсегда)».
– Мне и сегодня снился сон, – продолжала, не обращая внимания. – Я запомнила. Это было зеркало. Оно было закреплено с двух сторон так, что его можно было повернуть, и с другой стороны было тоже зеркало. Двустороннее, его можно было крутить. Очень простое, овальное и без украшений, а какого размера, я не знаю, потому что других вещей не было. Мне снилось, что, если на него падает свет, он давит на зеркало, и оно переворачивается, но тогда свет попадает на другую сторону, и оно снова переворачивается, и тогда оно крутится под светом, как водяная мельница под силой воды. Понимаешь? Все быстрее. Так быстро, что я не успеваю следить и думаю: что же это? Я подумала: наверное, это perpetuum mobile, вечный двигатель, от которого идет электричество для меня. Но мне сказали, что это душа. Потом оказалось, что лопасти зеркала крутятся не только под давлением света, но и под давлением темноты, если ее направить прямо на них. Потом мне снилось, что Гуидо сказал, что я правильна угадала, – это perpetuum mobile, эта душа. Но она не бессмертна, дело не в вечности двигателя, просто… Да, он так сказал, коэффициент полезного действия больше единицы.
Николай расхохотался, Нора замолчала, они одновременно посмотрели на далекий потолок и теперь засмеялись уже вместе.
Пришлось уйти почти сразу после слишком громкого смеха. На маршрутке проехал минут пять – его «Мазда» была припаркована невдалеке. После пропущенного воскресного дня на автоответчике будет сообщений пять, минимум три от мамы, и придется врать, путаться в своем вранье. Надоело. Но снова вспомнил узкую ладонь Норы, скользящую по его груди и проваливающуюся под мышку, и волну ее волос, накрывающую полной тьмой, и снова захотел лгать, снова захотел вытащить ее себе.
Перед отъездом Николай перекинулся парой фраз с Леночкой – теперь приходилось проходить через ее блеклый кабинет, теперь всё по правилам, и расписывался в ее журнале, в бледно пропечатанных формулярах. Он видел, что его обаяние распространяется и на Лену, но видел и иронию, с которой она всегда смотрела на него: она не сомневалась в его чувствах к Норе, как нарколог не сомневается в чувствах пациента к веществу. Поначалу присутствие Лены раздражало – она, со своими часами приема, со своим журналом посещений, вторглась в его тайну и разрушила мистерии перехода, в парах бензина и жуткого освежителя воздуха, из желтого микроавтобуса в постель к женщине с белым холодным телом, в каменные стены, в невозможное. Но он быстро привык к формальностям. Опрятная, всегда на каблучках, с блестящими губками, Леночка была такой реальной и обычной, что исчезали беспокойные мысли. Она была вполне уместной в его обыденности, и в то же время ей не нужно было врать, будто он все воскресенье продрых, звонка не слышал в ванне, ходил в кино (Один? И на что?)
62 
