122 
Шон держал вырезку так, чтобы Дэни могла читать ее одновременно с ним. Внимание обоих немедленно привлекло подчеркнутое имя.
Юкио Кояма.
В статье прямо излагались обвинения, выдвинутые против Коямы и других японских бизнесменов военным трибуналом, который судил военных преступников после второй мировой войны. Наказание было сравнительно мягким. По требованию правительства, желающего поскорее загладить все воспоминания о позорно проигранной войне, преступники были приговорены к недолгому тюремному заключению.
Шон издал удовлетворенное восклицание охотника, наконец-то напавшего на след крупной добычи.
– Кояма – военный преступник, – тихо произнес он. – Конечно, его вину не сравнить с виной нацистов, и тем не менее она существует.
– То же самое можно сказать о половине государственных деятелей нашей эпохи, – возразила Дэни. – И потом, прошло уже больше пятидесяти лет.
Шон еще раз перечитал вырезку.
– Здесь ни словом не упомянуто о возможности официальной амнистии.
– Даже так? – изумилась Дэни.
– Этого вполне хватит, чтобы навсегда перекрыть дорогу в США крестному отцу всех карпов – при условии что нужные люди узнают об этом заранее.
– И ты знаешь этих нужных людей?
Шон улыбнулся:
– Не я, а Кассандра.
– Ну и что в этом хорошего?
– Эта информация может дать то, чего нам отчаянно недостает, – время.
Глава 25
Сиэтл. Ноябрь
Катя лежала словно в дымке, которая была отчасти сном, но в основном результатом сексуальных излишеств. Она закинула руки за голову, по ее лицу блуждала редкая для Кати гостья – улыбка расслабления и покоя.
Касатонов обвел плавные контуры Катиных рук тупым сильным пальцем.
– Осторожнее, глупый, – пробормотала она, не открывая глаз. – Терпеть не могу щекотки.
Ничего не ответив, Касатонов прошелся пальцем по мостику ее плеча и спустился к ключице.
Катины веки остались опущенными.
Палец Касатонова соскользнул с ключицы. Он поддел ногтем ее грудь.
– Значит, ты боишься щекотки, – с расстановкой произнес Касатонов. – Должно быть, потому я и не помню, когда в последний раз слышал твой искренний смех?
Он обвел пальцем Катин сосок.
Улучив минуту, она схватила его за руку. Касатонов легко высвободился из ее пальцев.
– Нам обоим нечему радоваться, – напомнила КатД.
– Какой трагизм! Какое истинно русское страдание! Еще немного, и ты начнешь разыскивать свою балалайку и распевать слезливую чепуху.
С этими словами Касатонов принялся водить пальцем по ребрам Кати, как по струнам музыкального инструмента.
Она мгновенно открыла глаза. Они казались одновременно чистыми и мрачными, зрачки расширились от водки.
– Что-то ты сегодня чересчур игрив, – заметила она.
– И это тебя не радует.
Не ответив, Катя поднялась с постели, набросила халат и прошла через комнату к бару. Остановившись, она взглянула на отражение бледного лица в длинном зеркале в раме из золотистого мрамора, висящем над баром.
Этот номер-люкс был самым роскошным во всем отеле «Четыре времени года». Он изобиловал почти незаметными, дешевыми мелочами и деталями, которые вызывали у Кати отвращение, но должны были прийтись по вкусу японским бизнесменам.
– Я не такая, как все, – спокойно произнесла она. – Мне никогда не бывает хорошо.
– За исключением секса.
Она пожала плечами:
– Это как вздох: был и нет.
Вытащив бутылку водки из серебряного ведерка, набитого льдом, Катя наполнила до половины маленький стакан. Отпив глоток, она поморщилась.
– Еще теплая… Почему в американских отелях такие тесные морозильники?
– Бедная моя девочка, – насмешливо протянул Касатонов. – Вечно ей не везет!
– Везение годится для глупцов, а я предпочитаю сама управлять своей жизнью.
Касатонов выпрямился и осторожно почесал маленький круглый шрам на животе, а потом потянулся, так, что его плечевые суставы громко хрустнули.
– А теперь ты чувствуешь, что добилась этого? – осведомился он.
Единственным Катиным ответом стало раздраженное пожатие плеч.
– Само собой, – зевая, продолжал Касатонов. – Даже Тони Ли наконец-то понял, что попадет впросак, пытаясь манипулировать нами.
– Ты думаешь? – оживилась Катя.
– В противном случае он может заранее подыскивать себе местечко на кладбище. Он это твердо знает.
Катя опрокинула остатки водки, словно нестерпимо горькое лекарство.
122 
