112 
А уж у нас с Шурой все стенки от пола до потолка в стеллажах с книгами! И в каждом свободном простенке — книги, книги, книги... Правда, у нас потолки не очень высокие.
Мы с Шурой однажды были у одного жутко богатого мужика в его собственном доме в Репино. Шура был с ним знаком давным-давно. Они еще студентами вместе на практике в «Ленинградской правде» месяца три ошивались. А потом этот мужик, не будь дурак, ушел в какой-то сначала нелегальный бизнес, а потом в открытый. Времена поменялись. Мы с Шурой все только играли в «Если бы у тебя был миллион...», а этот мужик эти самые миллионы пек, как блины! И, как говорил Шура, не в рублях, а в долларах.
И у этого мужика была какая-то особая Кошка, вывезенная из Египта. Наступила весна — Кошке приспичило. Она уже все персидские ковры в доме на заднице изъездила, орет — житья нету, а приведут ей Кота — не дает, и все! Ну не сволочь ли?! Отшила она Котов семь-восемь, а сама вопит, дорогие ковры пачкает, мебель красного дерева и карельской березы исцарапала, шелковую французскую обивку в клочья измочалила...
Этот мужик моего Шуру случайно где-то встретил, пожаловался. «Я бы, говорит, эту Кошку выбросил на хер, но боюсь — жена на меня так наедет, что меня потом по чертежам не соберут...» Шура ему и говорит: «Есть у меня Кот Мартын, он любую Кошку в три минуты „развязывает“. А мужик отвечает: „Куда там! Знаешь, какие ухари за мою брались?! Всем отсечь дала...“ А Шура был поддавший. И говорит этому мужику: „Спорим на сто баксов, что мой Мартын твою „египтянку“ за раз оприходует? А мужик говорит: «Спорим“. Он же не знал, что у моего Плоткина отродясь ста баксов не было...
Шура наутро проспался, рассказывает мне об этом споре, кается, просит прощения.
— Да ладно тебе убиваться, — говорю. — Не боись!
Звонит этот мужик. Присылает за нами машину с охраной — два таких бычка в кожаных курточках. Оружием от них за версту разит. Едем в Репино по Приморскому шоссе. Бычки всю дорогу молчат, словно говна в рот набрали. А может, служба у них такая...
Приехали. Стоит в лесу домина в три этажа за каменным забором, и просто лопается от денег! Уж на что я ни хрена в этом не понимаю, а вижу, что все тут шелковое, плюшевое и золотое. И мебель вся старинная, но разная. По запахам — только-только отреставрированная. Богатство невиданное прет из каждого уголка. На столиках журналы иностранные, бутылки с яркими наклейками. А книжки — ни одной! Зачем ему был университет, думаю?.. И все пропахло этой Кошкой. Ну все, стерва, изгадила. В самом прямом смысле этого слова.
Приводят ее. Вот, говорят, знакомьтесь — египетская Миу. Бешеных бабок, говорят, стоила!.. Но я вам скажу — ничего особенного. Рядовой вариантик. Только уши гораздо больше, чем у наших. И вся пышет злобой.
Короче, прихватил я ее за шкирятник, придавил ее египетскую морду к персидскому ковру и оттрахал за милую душу по самое некуда!.. Она, правда, лезла потом лизаться и всякое такое, но мне уже это все было «до фени», как обычно говорит Шура Плоткин.
Мужик с Шурой на радостях треснули по нескольку рюмашек чего-то заграничного, получили мы сотню долларов, и нас уже без охраны, только с одним шофером, повезли домой в Петербург. Мы с Шурой потом так смеялись!..
Так вот, я вам скажу — тот трехэтажный домина нашего русского миллионера, упиханный хрусталем, старинной мебелью, картинами в золотых рамах, обоссанными персидскими коврами, воняющий Кошачьим дерьмом, — тот дом и в подметки не годился удивительному дому Фридриха фон Тифенбаха!..
* * *
Подкатили мы к дому, но в гараж заезжать не стали. Остановились у самой веранды.
Тут нас, ну точно как в одном кино, все выскочили встречать! И шофер-секретарь, и садовник — за все про все, и кухарка-консерватор, и польская девушка для домашней чистоты и половых упражнений.
— Вылезай, Кыся, — прекрасно произнося мое имя, говорит фон Тифенбах. — Сейчас я тебе всех представлю.
— Да не надо, Фридрих, — говорю. — Не трудись. Я и сам допер — кто есть кто.
Но тут Фридрих очень твердо говорит:
— Я тоже, вроде вас с Шурой, проповедую некоторые принципы. Я спокойно могу наплевать в физиономию равного себе или стоящего выше. В чем меня постоянно и упрекает так называемая элита. Я для них — некий «enfant terrible» — позор высокородной фамилии. Однако в отношении людей, стоящих ниже или по каким-либо причинам зависящим от меня, я обязан соблюдать все правила приличия. Поэтому, Кыся, будь любезен вылезти из машины и принять участие в маленькой торжественной церемонии.
112 
