Особенно,... 
44 
«Выйти на Памперса? – думал Кирпичников. – Сказать ему, что нам все известно?.. Или прикинуться кем-то другим? Членами какой-нибудь влиятельной огранизации?.. Чушь, сплошная чушь идет в голову… Ладно, решено: сейчас предложу Джессике с важным видом какую-нибудь нелепость, притворюсь, что действительно считаю это хорошим планом, а потом позволю ей переубедить себя. Черт побери! В будущем надо будет придумать более удобный способ ходить в гости!»
– Вот здесь я и живу, – сказала Джессика.
Краслен только теперь обратил внимание на обстановку. Убогая кровать почти во всю «комнату», несколько крючков для одежды, Библия и спицы с мотком шерсти на коробке, выполняющей роль тумбочки. Из достижений прогресса – только электрическая лампочка.
– На тумбочку не смотри, – улыбнулась Джессика. – Просто хозяева не позволяют нам читать других книг, кроме Библии, а она должна быть обязательно. В свободное время горничной полагается заниматься рукоделием, вот оно и валяется тут для виду.
– Ни стола нет, ни стульев, ни радио, – сказал Кирпичников, вспомнив родную ячейку в жилкомбинате.
– Ну уж радио-то мне совершенно ни к чему! – ответила негритянка. – Что там услышишь? Круглые сутки одни бездумные фокстротики, да буржуазная пропаганда: «коммунисты такие, коммунисты сякие»… Мы это радио между собой «ящиком оглупления» называем. Реакционная штуковина. А вот, говорят, сейчас такую вещь изобрели – радиовизор называется. Он не только звуки, но и фотоснимки передает. Даже вроде бы кино может показывать. Вот за чем будущее, вот что будет рупором рабочего класса! Нельзя ведь показать то, чего нет. Если радиовидение распространится, то капитализму точно не устоять!.. Ну, а ты-то что? Не стесняйся, садись. И рассказывай поскорее свой план!
Краслен сел на кровать рядом с негритянкой. Их плечи соприкоснулись. «Мы так близко», – подумал Кирпичников и ощутил неожиданный восторг. Впрочем, в такой узкой комнатушке было практически невозможно держать расстояние. От Джессики шло тепло. К курчавым волосам и гладким щечкам захотелось прикоснуться. Но главное – негритянка замечательно пахла. Краслен не знал чем, но чувствовал, что делается глупым и счастливым от этого аромата. «Надо предложить самую нелепую идею из возможных, – решил пролетарий. – Чтобы она поскорей раскритиковала ее и отправила меня вон. Иначе произойдет что-нибудь ненужное…»
Он выдохнул, вдохнул и сообщил:
– А план такой. Поскольку я теперь числюсь сообщником предателя Буерова и врагом рабочего класса, я должен пойти к Памперсу и предложить свои услуги. Сказать, мол, так и так, лишился покровителя, но хочу и дальше служить на благо мирового империализма. – Кирпичников искоса глянул на девушку.
Та не скривилась, не выпучила глаза и крутить пальцем у виска, кажется, тоже пока что не собиралась.
– Я вотрусь к нему в доверие, а там…
– Ну, там посмотрим, – завершила негритянка. – Знаешь что? Мне тоже эта мысль пришла в голову. Я только не знала, как ты это воспримешь. Теперь мы должны придумать, как это осуществить. Как тебе выйти на Памперса.
Краслен открыл рот. Подумал немного и закрыл его снова. Дело принимало неожиданный оборот.
Несколько секунд пролетарии молчали. Из хозяйских комнат навязчиво звучала какая-то веселенькая мелодия. «Танцуй, Джуди, танцуй!» – крикнул кто-то пьяным голосом и фальшиво захохотал, словно пытаясь убедить себя и окружающих, что ни экономического кризиса, ни ужасающей нищеты, ни усиления международной грызни, ни точащего зубы фашизма – не существует.
– Честно говоря, я не знаю, как это провернуть, – призналась наконец Джессика.
– Я тоже не знаю, – ответил Краслен.
Они помолчали еще немного. Хозяйский патефон заиграл танго.
– Люблю танго, – вдруг сказала негритянка. – Это музыка цветных. Музыка, в которой говорится о трудной судьбе и оставленной родине… Танго родилось в бедных кварталах – в точности как я. И еще его можно танцевать на какой угодно маленькой площади. Это тебе не вальс.
– И я люблю, – признался Краслен. – Вот мы, бывало, в заводском клубе…
– Так, может быть, попробуем? – Джессика соскочила с кровати.
Через секунду Краслен уже держал ее в объятиях и вел мимо кровати по крошечному пятачку. Туда-обратно, туда-обратно. Первое же болео[1] смело с тумбочки вязание, потянувшее за собой и пухлый том с опиумом для народа. Библия плюхнулась на пол. Благопристойный клубок шерсти спрятался под кровать. Время текло сладостно-медленно – Кирпичников впитывал, остро проживал каждую секунду – и вместе с тем слишком быстро, как это всегда случается с моментами, которые хочется удержать. Он бесконечно повторял свои любимые фигуры – и маленькая шоколадная ножка то ездила по его пролетарской штанине, то перекрещивалась с Красленовой ногой, чтобы сделать под ней кокетливый взмах. Негритянка понимала Краслена с полуслова, если можно так выразиться о танце, вернее – с полудвижения: такая послушная, как будто между ними уже происходило то Прекрасное, что рабочий класс считает правильным и естественным, а буржуазия лицемерно отрицает.
44 
