Особенно,... 
40 
Правильно ли я делаю? Не знаю. Моя душа разрывается от боли, перед глазами так и стоит любимое лицо Джерарда, но сожалений нет. Потому что едва мне представляется, что означала бы жизнь со вторым разведенным, хочется исчезнуть с лица земли.
Нет, в этот раз все было бы стократ хуже. У Джерарда не один, а двое детей. К тому же люблю я его, как теперь ясно чувствую, куда серьезнее и горячее, чем Питера. Такой пытки я не вынесла бы.
В груди все бурлит, лицо горит, мысли перепутались и пульсируют в висках, почти причиняя боль. В иные минуты становится настолько невыносимо, что хочется открутить голову и выбросить ее с двенадцатого этажа на проезжую часть.
Телефон на какое-то время умолкает.
— И замечательно, — шепчу я темноте. При мысли о том, что будущего с Джерардом у меня больше нет, я впадаю в такое отчаяние, какого не испытывала ни после расставания с Питером, ни в любые другие дни. Но я твержу себе, что должна пережить эту муку теперь, не то привяжусь к Джерарду еще сильнее и тогда вообще не смогу перенести разрыв, а он, как ни крути, неизбежен.
Страдая и негодуя на злодейку-судьбу, я наконец проваливаюсь в тягостный сон. Мне снятся чужие семьи и чьи-то дети, злобные ухмылки других женщин, их власть над теми, кому я хочу дарить свою любовь, и я сама… Жертва неверно складывающихся обстоятельств, мечущаяся в поисках тихого уголка, где можно скрыться от всех и вся и спокойно зализать раны.
9
Просыпаюсь, услышав чьи-то шаги и скрип половицы, и чуть не вскрикиваю.
— Малявка, это я, — звучит из темноты негромкий знакомый голос.
— Мам? — Отрываю от диванной подушки тяжелую голову и прищуриваю глаза.
— Где у тебя включается свет? — спрашивает мама, шаря рукой по стене.
— Гм… сейчас. — С трудом встаю, спотыкаюсь о туфли, которые, не помню когда, скинула с ног, шлепаю к другой стенке и включаю ночник.
— Так-то лучше, — бормочет мама, вглядываясь в меня. — Что с тобой?
Провожу рукой по лицу, задумываясь, откуда она узнала, что у меня неприятности. Я ведь вроде бы не ревела, не рвала на себе волосы и не билась руками и ногами об пол. Словом, выглядеть должна почти нормально. Особенно в таком полумраке.
— С чего ты взяла, что со мной что-то не то? — спрашиваю умышленно тихо, чтобы не обнаруживать голосом жгучие страдания.
Мама подходит ко мне, берет меня за подбородок, поворачивает лицом к свету и пристально всматривается в мои глаза.
— Мы звоним тебе целый вечер. На мобильный и на домашний. Уже стали беспокоиться. Отец говорит: надо к ней съездить. Хотел поехать сам, но ему позвонил О'Коннел. У их манчестерских клиентов вышло из строя оборудование.
— В воскресенье вечером? — спрашиваю я, чувствуя, как на меня наваливается увесистая безысходность. Нет, честное слово! Раздумывать сейчас о каком-то там оборудовании я не в состоянии!
— В Манчестере сейчас вообще ночь, — говорит мама, садясь на диван и усаживая меня рядом с собой. — Точнее, раннее утро. Но эта фабрика работает круглосуточно.
— Пусть бы О'Коннел и чинил свое чертово оборудование! — Я, бог знает почему, злюсь на старика, не сделавшего мне ничего плохого.
Мама успокоительно похлопывает меня по руке.
— Зачем ему пачкать руки, когда у него есть такой дурачок, как наш папа?
Несмотря на свое горе, замечаю, что мама говорит об отце почти ласково — можно сказать, любя. Удостоверившись, что они согласны прибегнуть к психологической помощи и благополучно начали курс, мы с Деборой перестали лезть в их дела, а если и интересовались ими, то осторожно и чаще косвенно. В последнее время между нашими родителями больше не вспыхивает грандиозных ссор, во всяком случае таких, о которых становилось бы известно нам. Маму, когда мы к ним заглядываем, застаем не со стаканом в руке, а примеряющей новую одежду или о чем-то мечтающей на веранде; отец, хоть и бывает, что по-прежнему ворчит, больше не заикается ни о разводе, ни о желании немедленно уехать из дому. Мы с Деборой почти успокоились и без слов договорились не заводить речь об отношениях отца и матери. Чтобы не сглазить.
— А-а… зачем вы мне звонили? — спрашиваю я. Мной овладевает ужасающее и неодолимое желание остаться одной и окунуться с головой в свое несчастье. Вспомнить в мучительных подробностях, с чего начался день, какие сулил удовольствия, как стал терзать странными загадками и чем закончился.
40 
