127 
Каждое утро мессер Козимо говорил: — Женщина, помни, еще не поздно сказать: довольно.
Но упрямица отвечала: — Ну, нет уж, и не мечтай, муженек, я тебе не поддамся!
Про себя мессер Козимо посмеивался: — Дайте только срок, я укажу строптивице надлежащее ей место — ибо не родилась еще женщина, способная объездить мужчину из дома Медичи, как осленка-полугодка. Хороша ли женщина, плоха ли, ей надо изведать палки, моя же хитроумная уловка почище батога будет!
Ведь мессер Козимо считал себя великим докой по части женской природы.
На самом деле монне Контессине жилось совсем уж не сладко, без меры исполненные желания с каждым днем все более тяготили ее, а жадность подсказывала все новые убогие и животные прихоти. Слепая, как капустный слизень, душа ее была неспособна к желаниям горним и кротким. Постоянная смена платьев ей опостылела, а любовные утехи изнуряли ее, как молотьба, вызывая обильные кровотечения из тайного места. К тому же за краткое время она непомерно разжирела и дни напролет проводила в постели, задыхаясь от непрерывного винопийства и объедения, от притираний, румян и иного рода снадобий, которые в ходу у щеголей и щеголих, отекшие щеки монны Контессины стали рябы, как кукушечье яйцо, и все лицо походило на львиную маску прокаженной или раздутую гнилостной влагой личину утопленника-пьяницы.
Минуло три года. Мессер Козимо, притворно жалея жену, продолжал говорить:
— Женщина, помни, еще не поздно сказать "довольно".
В ответ монна Контессина разражалась отборнейшей рыночной бранью.
В день Святого Николая в лоджии дома Медичи устроен был праздничный ужин на пятнадцать персон. Гостей забавляли музыканты, мастера античной пантомимы и поводыри ученых зверей, десятки прислужников, будто духи, сновали меж обильно расставленными свечами и курильницами с благовониями, стол застлан был скатертями из дорогого полотна, даже кувшины для простой воды были сработаны из серебра с эмалями. Блюда прислужников ломились от сладких пирогов и зрелых сыров с травами, приносили цыплят и каплунов, кабанину и мясо козуль, зайцев и целые связки перепелов, нанизанных на бечевку, наподобие зернышек на монашеских четках.
Монна Контессина, которой прислуживали особо, к ужасу мужа и гостей столь ретиво набросилась на яства и вина, что никакие увещевания не могли ее вразумить, и все ждали с превеликим страхом, что утроба ее лопнет от обжорства. А мессер Козимо приговаривал, подливая масла в огонь:
— Женщина, не забыла ли ты слово "довольно"? — чтобы повеселить гостей норовом своей женушки.
Когда монна Контессина уже стала хрипеть и перхать, один из прислужников, самый юный, несший корзину с виноградом, поскользнулся и рассыпал тепличные грозди рядом с ее сидением, взмахнул шелковым рукавом и припал на одно колено. Волосы затеняли лицо его. А виноградные кисти раздавленные его босыми ногами истекали гневным соком, как кровь из рассеченной ударом меча становой жилы татарского жеребенка.
Будучи подслеповатой, монна Контессина испугалась, что он хочет ударить ее ножом, и отшатнулась с невольным воплем:
— Чего ты хочешь?!
Юноша поднял голову, взглянул на женщину, сальные щеки которой уже заливала изнутри синева порченой крови, и молвил в ответ.
— Я ничего не хочу. — и глаза его, подобные глазам ловчего сокола, исполнились лютой печалью и свирепым милосердием.
— Как же это можно — ничего не хотеть? — к общему смеху гостей, удивилась монна Контессина. — разве у тебя нет никаких желаний?
Юноша-прислужник, пристыженный собственной неловкостью, быстро собрал негодные фрукты и с поклоном удалился, ничего не ответив ей.
Монна Контессина отошла в свою опочивальню, не окончив ужина.
С того дня она почти перестала связно разговаривать, сторонилась домашних, забывала о молитве, еде и питье. Как выходец из могилы, нелепый и отвратительный при свете дня, она бродила, приволакивая ноги по галереям и лестницам дома, в поисках своих утраченных желаний. Одетая в затрапезное платье с простыми костяными пуговицами и латками на локтях, свесив нечесанные космы, она бормотала себе под нос, как шабашное заклинание:
— Я ничего не хочу. Ничего. Не. Хочу. Почему, почему я ничего не хочу.
Душа ее утратила желания, подобно скопцу.
Растерянные слуги, которым она уже не раздавала ни затрещин, ни приказаний, поведали об этом мессеру Козимо, но тот оставил их слова без внимания, думая, что супруге его просто взбрела в голову новая блажь.
127 
