128 
В конце февраля, когда злые промозглые ветры обрушились на Флоренцию с востока, мессер Козимо вернулся домой к вечерней трапезе, и нашел место жены за столом пустующим и холодным. Служанки уверили его, что не видели монну Контессину с утра, ни в ее покоях, ни во дворе, ни в домовой часовне, ни в службах.
Встревоженный мессер Козимо сам отправился на поиски супруги, и наконец увидал ее — она сидела на верхней ступеньке наружной винтовой лестницы, служившей для подъема со двора на благородный этаж. Перила лестницы были оплетены голыми лозами девичьего винограда и олеандра, и снизу монна Контессина, растопырившая по ветру тряпье, казалась старой грузной птицей, нахохлившейся на нашесте, или безобразным наростом древесного лишайника на болоте. Между ног ее, под задравшимся подолом остывала «scaldina» — переносная жаровня, на которой сжигали для обогрева древесный уголь, и по сю пору тосканские матроны, работая зимой во дворах засовывают их под свои обширные юбки.
— Как высоко ты взлетела, женщина! — шутливо воскликнул мессер Козимо, но монна Контессина не отвечала. Взбежав по лестнице, мессер Козимо тронул ее за плечо — и монна Контессина, кулем покатилась вниз — от верхней ступени до подножия. Уголья в жаровне были так же холодны, как и ее окоченевшее тело.
Мессер Козимо стал тормошить жену, думая, что она расшиблась, но понял по всем признакам, что она мертвее мертвого уже два или три часа кряду.
Утратив свои желания, женщина утратила и жизнь, от всей души пожелав не иметь более никаких желаний.
Мессер Козимо был опечален ее странной гибелью, объяснить которую не могли искуснейшие врачи, малолетние же сыновья не горевали о матери, они видели ее столь же редко, как луну днем.
Мессер Микеле деи Барди, отец монны Контессины, в отчаянии обвинил было мессера Козимо в умышленном убийстве, ведь со стороны монна Контессина выглядела, как умершая от сердечного удара или яда.
Мессер Козимо невозмутимо собрал всех прислужников и прислужниц, и в присутствии безутешного тестя спросил их:
— Нанес ли я какой-либо вред покойной монне Контессине?
— Нет, мессер Козимо — отвечали прислужники — вы только исполняли ее желания.
Надгробную эпитафию Контессины деи Барди написал шут и забавник, человек двора дома Медичи, по имени Джуфа.
И эпитафия была такова:
«Здесь спит Контесса Барди.
Ах, какой
И ей покой.
И нам покой»
Много кривотолков и ложных догадок ходило об этой нелепой смерти, но никто не узнал истины.
Так мессер Козимо овдовел, не исправив своей холодной молчаливой премудростью женской природы, а Флоренция освободилась от неправедной женщины, которая вела себя хуже дворянки.
Новелла 5. О Гуалтьеро Рота, который наяву женился на девице, увиденной во сне
Если в предыдущей новелле я поведал вам о браке низком и смехотворном, совершенным по воле корыстолюбия и спеси, то пришел черед рассказа о чете счастливой и достойной подражания.
Рожденный флорентинцем, Гуалтьеро Рота в молодости был пригож собой и не беден.
Несмотря на юный возраст, Гуалтьеро мудро и успешно вел аптекарские дела отца, который быстро дряхлел, но радовался, что сын его в столь юном возрасте уважаем в городе и старость родителя сделал беззаботной и достойной прожитой жизни.
Прошло всего два года, как Гуалтьеро начал носить короткую куртку и брить щеки, а незамужние девицы, которые с напускной скромностью проходили по Старому Мосту под присмотром нянек, все чаще задерживались у вывески аптеки Рота, где под медным колесом красовались порошки, мази, притирания, скляницы с пиявками, пластыри, клистирные трубы, то, чем обычно пользуются старые пердуньи, но никак не свеженькие, будто маслины, прелестницы.
Но сердце Гуалтьеро оставалось немым, как войлок. Даже на воскресной обедне, когда его персты соприкасались в купели с пальчиками томной и стройной, как магометанский кипарис, донны, пригожий аптекарь не останавливал пытливого взгляда ни на медвяной ложбинке меж едва расцветшими грудями в низком вырезе шелковой гамарры, ни на отливе церковного света на затейливо переплетенных косах красавицы.
Никто не знал, чем вызвана холодность юноши. В глубине души Гуалтьеро хоронил от мира ужасную тайну, в которой не признавался даже исповеднику.
Ночной сон, который самим Господом дан человеку для отдохновения и забвения трудов и горестей, для Гуалтьеро стал злейшей пыткой.
128 
