142 
Полуобнаженные ликторы потрясали связками фашин и значками легионов, освобожденные невольники во фригийских колпаках откалывали трудные коленца и вертелись, как колеса шулерской лотереи — руки-ноги-руки-ноги, а герольды Республики неотступно следовали за мессером Козимо, посылая затупленные стрелы из арбалетов в лицо закатному солнцу, трубя в золотые трубы.
Вместо седел и чепраков спины их роскошных коней покрывали шкуры пантер, рысей, тигров и леопардов с вызолоченными котгями, стремена отлиты были в форме девичьих, собачьих и кабаньих голов, а ремни уздечек состояли из крученых серебряных нитей, переплетенных с листвой и гирляндами цветов, по всему пути процессии из окон близстоящих домов шурша спускались полотнища гобеленных и набивных радужных тканей, над головой гиганты Зимы, обреченного на сожжение, натянуто было самое громадное полотнище — голубая ткань с вереницами сусальных созвездий и астрологических знаков — второе небо Флоренции Празднующей.
Люди танцевали и веселились и несли на плечах каркас карнавального «корабля» "carrus navalis", подожженный и пылающий всеми оттенками пламени на ветру, носильщики корабля возглашали, встряхивая потешную ношу:
— Зима умерла, сожжем ее! Смерть тому, кто не несет огня! Смерть!
Юный маэстро Гирландайо подал мессеру Козимо факел со словами:
— Только в пору карнавала творцу не страшно, а весело глядеть, как гибнет в огне его работа!
— Смерть тому, кто не несет огня! — зычно воскликнул мессер Козимо и поднес факел к подножию гиганта, масленичный великан немедленно заполыхал, ухая утробой, ибо продушины его внутренности были расположены весьма хитроумно, и вдоволь начинены серой, селитрой, мазутом и другими компонентами знаменитого греческого огня, чтобы Масленица занялась разом и горела ярко, трескуче и нетушимо.
Люди хохотали, пили вино, обливая друг друга, юноши и девушки, петляя меж колонн грациозно перебрасывались золотыми мячиками и сахарными конфектами, мальчики-хористы в развевающихся пелеринах из голубиных перьев чистыми голосами приветствовали новый огонь.
Но тут из клекота огненной утробы Гиганта Зимы раздался пронзительный, полный захлебывающейся муки человеческий вопль.
Это было столь странно, что мессеру Козимо и стоявшим рядом показалось, что заголосил пылающий великан. А крик не смолкал, но становился все исступленнее, срываясь в бульканье горящей гортани, а потом и вовсе в крысиный визг, только тогда кто-то крикнул из толпы, разом трезвея:
— Мадонна! Там — человек! Растащите уголья! Крючников, крючников!
Два отряда наемников оттеснили горожан, другие баграми разворошили остатки масленичного великана, и мессер Козимо увидел среди головешек полуобгоревшее тело брата, обдавшее его изгарным смрадом обнажившегося на пропекшихся костях ног человеческого жира и мяса, пухли на уцелевших лоскутах кожи багровые волдыри, один глаз вздулся, лопнул и вытек на щеку, а обезображенное лицо стало сплошным мокнущим волдырем, сквозь прогоревшую под скулой скважину виднелись зубы, крошащиеся из опаленных десен, в собачьей желтой пене бешенства.
Напуганные неслыханным злодейством граждане роптали.
В ужасе мессер Козимо приподнял брата за плечи — в уцелевшем глазу мессера Лоренцо еще теплилась жизнь, но нижняя часть тулова была сплошным ожогом, а испекшееся мясо отваливалось от костей.
Несчастный успел лишь простонать невнятным коснеющим языком нечто вроде:
— Ку-ку! Не правда ли смешно, братец! Тебе водить. — и вместе с черной кровью из горла, кашлем и черевной пеной, несчастный изблевал на руки мессера Козима нечестивую душу свою.
Но мессер Козимо не понял его слов, ибо то был лишь отрывок предсмертного бреда.
Мессер Лоренцо умер на месте, граждане побежали с площади, как блохи и прочие паразиты с остывающего трупа, солнце пало за часовую башню Палаццо Синьории, и наискосок закату с ветреных тревожных небес рухнули на город перистые облака, снизу багряные, ломаные отсветы горящего великана рвались с остывающего кострища на стены и камни мостовой, мессера Козимо увели под руки во дворец Синьории.
И мессер Козимо отчаянно твердил сквозь полузабытье:
— Черная масленица, черная! Покажите мне факел, которым я сжег брата.
Так торжества обернулись великой скорбью.
142 
