Особенно,... 
127 
Джулио очнулся на следующий день. Солнце слепило глаза, небо было высокими и синим, белоснежная земля искрилась и сверкала, однако лицо Дино выглядело озабоченным и хмурым. Он видел сотни смертей, видел солдат, больше напоминающих банду разбойников или толпу дикарей, чем воинов армии великого Наполеона, солдат с длинными спутанными бородами, дико горящими воспаленными глазами и трясущимися руками, которыми они разрывали недожаренную конину. Дино смог пережить все это, но когда он нашел в снегу умирающего Джулио, своего родного брата, это подкосило его душевные силы.
Один из солдат, прежде служивший санитаром в госпитале, сказал, что у Джулио началась гангрена и что его уже не спасти.
— Нога сильно распухла, да и дух от нее такой, что не дает обмануться, — заметил он.
И все же Дино не терял надежды.
К полудню им удалось добраться до небольшого городка, где разместился походный госпиталь. На улице сушилось обледеневшее белье. В котлах, под которыми горели костры, варилась еда: Дино уловил ставший привычным запах конины. Но свою лошадь он отдавать не собирался.
— Если б не это животное, многие из наших товарищей остались бы в снегах. Надо уметь быть благодарными: и Богу, и людям, и бессловесным тварям, — веско произнес он, когда один из солдат предложил прикончить лошадь.
Прошел слух, что в госпиталь приехал Доминик Ларрей[12], человек-легенда, знаменитый хирург наполеоновской армии. Он осмотрит раненых и, может быть, примет участие в нескольких, наиболее сложных операциях.
Состояние Джулио внушало Дино смертельную тревогу: брат то находился без сознания, то бредил, а когда на короткое время приходил в себя, то не мог сдержать стонов.
Доминик Ларрей в самом деле находился в госпитале. Он делал обход в помещениях, где разместили самых тяжелых раненых. Джулио лежал среди них, на брошенном на пол матрасе; Дино неотлучно находился рядом, ожидая, когда врачи окажут помощь его брату.
Увидев Ларрея, который шел по узкому проходу в сопровождении группы молодых хирургов, Дино выпрямился и с надеждой смотрел в лицо человека, которого в армии называли Спасителем и лучшим другом солдат. Его почти всегда можно было отыскать среди раненых. Говорили, будто Ларрей ни перед кем не преклоняется и что к его мнению прислушивается сам император.
— Гнойная рана, перелом, большая потеря крови, обморожения, — доложил санитар, поднимая одеяло, которым был укрыт Джулио.
Ларрей быстро осмотрел раненого.
— Левую ногу ампутировать, тут не о чем говорить. Два или три пальца на каждой руке тоже придется отнять. Готовьте его к операции.
Стоявшего рядом Дино трясло, как в лихорадке.
— Нельзя ли избежать этого, доктор? Он слишком молод для того, чтобы становиться калекой, — осмелился сказать он.
Санитар что-то шепнул Ларрею, и тот внимательно посмотрел на Дино.
— Кто он вам? Я слышал, вы привезли в госпиталь много раненых, но больше всего вас волнует судьба этого юноши.
— Это мой младший брат. Его зовут Джулио. Мы с Корсики.
Суровый взгляд доктора потеплел.
— Он слишком молод для того, чтобы лежать в могиле, потому нам все же придется сделать то единственное, что поможет его спасти, — мягко произнес он.
— У вас есть опиум?
Ларрей вздохнул.
— Я уже забыл, что это такое. Пакля вместо корпии, бумага вместо постельного белья, а вместо бинтов — исподнее наших хирургов.
— У меня есть водка, — сказал Дино.
— Давайте.
— У меня к вам просьба, доктор, — промолвил Дино, протягивая Ларрею флягу, — вы сможете сделать это быстро?
— Я постараюсь. Дадим стакан водки, привяжем руки. Будем оперировать вдвоем: я и мой коллега. Надеюсь, сердце вашего брата выдержит.
«И разум тоже», — подумал Дино.
Он хотел присутствовать на операции, но ему велели уйти. Возможно, Ларрей решил пожалеть и его сердце.
Дино вышел во двор и заговорил с лошадью, обняв ее за шею и прильнув к ней всем телом. Лошадь была русская, она не понимала ни по-французски, ни по-итальянски. И все-таки Дино казалось, что животное догадывается, о чем он думает и что он чувствует.
Дино вспоминал об Орнелле. Она по-прежнему считалась его женой, он высылал ей деньги, но они не виделись. Он получал от нее письма, но не отвечал на них. Он был глубоко оскорблен тем, что Орнелла, которую он полюбил за естественность и безыскусность, променяла простоту и искренность на мир, где властвовали притворство и мишура.
127 
