Глава четырнадцатая

Взошла луна и озарила призрачным светом сказочную, почти нереальную красоту сельской Англии.

Над озером стелился легкий туман; он напомнил Моне австрийские озера с их туманами, что, казалось ей, в свете восходящей луны порой сгущались и принимали облик нимф или призраков.

Плотнее запахнув шубу, она двинулась вперед по аллее. В Коббл-Парк она приехала вместе с Чар, в машине Джарвиса Леккера, стоявшей сейчас у парадного подъезда вместе с двумя дюжинами других машин.

Подмораживало, дул пронзительный ветер, но Мона радовалась тому, что ледяные пальцы ветра касаются ее лица и отбрасывают волосы со лба.

Зимний холод, свежий, энергичный, почти безжалостный, прочищал ее мысли и хоть немного отгонял чувство унижения.

Когда-то, думалось Моне, она гордилась собой, своей жизнью, мыслями, поступками; но эта гордость покинула ее так давно, что теперь уже и не вспомнить, как это было.

В последние годы неотвязным спутником ее был стыд — стыд, заставлявший гордо вздергивать голову и дерзко смотреть людям в глаза, хотя ни гордости, ни смелости она в себе не ощущала.

Уважение к себе — вот что отдала она за мимолетное, вечно ускользающее счастье.

— Как я могла быть такой дурой? — проговорила Мона вслух.

Лунная ночь в своей холодной и нагой красоте раскинулась перед ней и молчала.

Обогнув озеро, Мона оглянулась на дом, который только что незаметно покинула. В стройности и строгости его линий ей почудилось высокомерие, схожее с высокомерием его владельца.

Что он теперь о ней подумает? Этот вопрос снова преследовал ее, и она боялась сформулировать ответ.

«Всю жизнь, — думала Мона, — я искала одобрения Майкла и никогда не получала».

Быть может, она инстинктивно тянулась к нему и сверяла себя с ним оттого, что выросла в тени Меррилов — их дома, их семьи, их традиций.

Меррилы много значили и для Литтл-Коббла, и для нее; мать с детства внушила ей какое-то особое отношение к Майклу.

Став постарше, она принялась нещадно его вышучивать, дразнить, разыгрывать. Так Мона пыталась привлечь его внимание, но, увы, Майкл этого не понимал.

От природы добрая и великодушная, Мона никогда не стала бы насмехаться над тем, в ком чувствовала слабость; но Майкл производил впечатление такой непогрешимости и неуязвимости, что над ним она шутила бесстрашно, надеясь хоть так к нему приблизиться.

Теперь ей казалось, что бесполезно даже пытаться стать ему другом; в его мнении она упала так низко, что не сможет вернуть себе даже внешнее очарование.

В этом было единственное преимущество Моны: грубую и грязную реальность ее жизни прикрывал тонкий слой внешнего блеска, и многие простые души принимали эту позолоту за настоящее золото.

Для Линн Арчер, для Дороти, еще для множества людей в Литтл-Коббле Мона воплощала в себе искристую, беззаботную радость жизни. Их восхищение убаюкало ее ложным чувством безопасности.

Даже мать с восторгом слушала ее рассказы о бесконечных развлечениях и наслаждениях в самых роскошных и живописных уголках мира.

Лишь сама она знала истину — грубую и неприглядную.

Но явились Чар и Джарвис Леккер, и мыльный пузырь ее лжи лопнул — если не для всех, то по крайней мере для Майкла.

Пусть Майкл и не знает всей правды — он о многом теперь догадывается. В этом Мона не сомневалась; она видела его лицо, когда он шагнул через порог башни, видела взгляд — холодный, пронзительный, полный презрения.

  68