129 
В пятницу вечером перед выходными, на которые приходился День памяти, Тимми спросила Жан-Шарля, какие дела у него намечены на ближайшее время. На другом конце раздался тяжелый вздох, и затем наступило молчание. Жан-Шарль все это время был как натянутая струна, нервы не выдерживали, Тимми чувствовала это всякий раз, как он разговаривал с ней. У него было такое чувство, будто его рвут на части. Он сказал Тимми, что его девочки панически боятся за мать. Их семья сейчас переживает очень тяжелое время. Можно подумать, что Тимми сейчас было легко и весело!
– Не знаю, Тимми. Я очень хочу тебя видеть. Каждый день хочу попросить тебя приехать. Но я просто не могу сейчас вырваться. Даже если бы ты приехала в Париж, я не смог бы проводить время с тобой так, как мне хочется, потому что с женой случилось несчастье, а дети совсем растерялись, безумно боятся за мать, и я должен их поддерживать. Я слишком уважаю тебя и не хочу разочаровать и огорчить.
Тимми была уверена, что он сказал это из самых добрых побуждений, и все равно почувствовала, что ее отталкивают. У нее чуть было не вырвалось, что она все равно готова приехать и увидеться с ним хоть на несколько минут, но ему это явно было не нужно, и он попросил Тимми подождать еще две-три недели, тогда станет понятно, как действует на жену химиотерапия. Еще одна отсрочка, хоть повод и вполне уважительный. Какие аргументы Тимми могла выдвинуть против рака, панического ужаса его детей и даже его собственной тревоги и горя, которое на них обрушилось? Никаких аргументов у нее не было. А что же она, Тимми? – спрашивал тихий голос откуда-то из глубины. Для нее сейчас нет места в той его жизни, она должна посмотреть правде в глаза, он может только разговаривать с ней по телефону. А ей нужно больше. Намного больше.
– А ты не смог бы вырваться на день-другой до того, как врачи приступят к химиотерапии?
Она даже надеялась, что на этот раз он позволит ей прилететь, потому что День памяти приходился на понедельник и она была свободна. Да Тимми и в любом случае прилетела бы, ей врач сказал, что можно. А сама она чувствовала, что радость встречи перевесит дискомфорт долгого полета и усталость. Она прошла бы по раскаленным угольям, чтобы его увидеть, а его бы такая мысль наверняка удивила. Этими раскаленными угольями сейчас был усыпан пол в его собственном доме. Когда Тимми удавалось успокоиться, она искренне его жалела. Но еще больше она жалела себя.
– Не знаю, что тебе сказать, любимая. Думаю, нам все-таки стоит подождать.
Подождать? Чего?! Что его жена после химиотерапии превратится в живой труп и у нее выпадут волосы? А дети впадут в еще большее отчаяние? Тогда он и вовсе не сможет ни на миг вырваться. Тимми видела, чтó ее ждет впереди, картина была безрадостная. Для них будущее тоже не сулило ничего хорошего. Жене предстоит тяжелейший в ее жизни период, Тимми знает это не понаслышке, с ее подругами такое происходило. И Жан-Шарлю тоже не позавидуешь, у него помимо этого еще и пациенты, которых он должен лечить.
– Прости, что я так поступаю с тобой и прошу проявить терпение. Но я знаю, что к концу лета, когда химия окажет свое воздействие, жене станет гораздо лучше. Облучение тоже трудно переносится, но все же легче, чем химиотерапия.
Вся жизнь сейчас сосредоточилась вокруг лечения жены Жан-Шарля, потому что он сам был на этом сосредоточен. И как ни сочувствовала ему Тимми, но и ей тоже было от него что-то нужно, а он ей во всем отказывал, она лишь знала, что далеко, в Париже, живет женатый мужчина, который ее любит, – или говорит, что любит. Их роман уже начинал казаться чем-то далеким и нереальным, во всяком случае ей, Тимми, и, вероятно, ему тоже. Единственной реальностью был ребенок, о котором Жан-Шарль не знал и о котором Тимми не хотела рассказывать ему, пока они не встретятся. Узнав, что она беременна, он еще больше растеряется и впадет в еще большее отчаяние, а ему сейчас и без того несладко. Тимми не хотела подливать масла в огонь, щадя и его, и себя. Она дала себе обещание и была твердо намерена его выполнить. Она не будет хитрить, просить, принуждать, шантажировать, бить на жалость. Расскажет ему об их ребенке только тогда, когда он сможет почувствовать, что это подарок судьбы, а не угроза. А пока пусть живет и не знает, что в ее лоне растет их дитя.
– Что ты пытаешься мне сказать? – печально спросила она, когда Жан-Шарль отказался поддержать ее надежду на встречу с ним, даже если она прилетит в Париж всего лишь на выходные. Их положение становилось все более и более безнадежным, и положение Жан-Шарля тоже. Их любовь была чем-то вроде прицепного вагона к поезду мучений, которым представлялась его жена.
129 
