Особенно,... 
37 
– Богат? Да я нищ, как Иов! Обшарьте у меня все карманы и ящики – больше сотни пистолей и не найдете.
«Сто пистолей, черт возьми! И это он называет быть нищим, как Иов! – подумал д’Артаньян. – Будь они у меня всегда под рукой, я был бы богат, как Крез».
Затем прибавил вслух:
– Вы честолюбивы?
– Как Энкелад.
– Так вот, мой друг, я дам вам возможность стать богатым, влиятельным и получить право делать все, что вздумается.
Облачко пробежало по челу Арамиса, такое же мимолетное, как тень, пробегающая по ниве в августе месяце; но, как ни было оно мимолетно, д’Артаньян все же его заметил.
– Говорите, – сказал Арамис.
– Сперва еще один вопрос. Вы занимаетесь политикой?
В глазах Арамиса сверкнула молния, такая же быстрая, как тень, промелькнувшая по его лицу прежде, но все же недостаточно быстрая, чтобы ее не заметил д’Артаньян.
– Нет, – ответил Арамис.
– Тогда любое предложение вам будет на руку, раз сейчас над вами нет иной власти, кроме божьей, – засмеялся гасконец.
– Возможно.
– Вспоминаете ли вы иногда, милый Арамис, о славных днях нашей молодости, проведенных среди смеха, попоек и поединков?
– Да, конечно, и не раз жалел о них. Счастливое было время! Delectabile tempus![8]
– Так вот, друг мой, эти веселые дни могут повториться, это счастливое время может вернуться. Мне поручено разыскать моих товарищей, и я начал именно с вас, потому что вы были душой нашего союза.
Арамис поклонился скорее из вежливости, чем из благодарности.
– Опять окунуться в политику! – проговорил Арамис умирающим голосом и откидываясь на спинку кресла. – Ах, дорогой д’Артаньян, вы видите, как размеренно и привольно течет моя жизнь. А неблагодарность знатных людей мы с вами испытали, не так ли?
– Это правда, – сказал д’Артаньян, – но, может быть, эти знатные люди раскаялись в своей неблагодарности?
– В таком случае другое дело. На всякий грех – снисхождение. К тому же вы совершенно правы в одном, а именно – что если уж у нас опять явилась охота путаться в государственные дела, то сейчас, мне кажется, самое время.
– Откуда вы это знаете? Ведь вы не занимаетесь политикой?
– Ах боже мой! Хоть я сам и не занимаюсь ею, зато живу в такой среде, где ею очень занимаются. Увлекаясь поэзией и предаваясь любви, я близко сошелся с Саразеном, сторонником господина де Конти, с Вуатюром, сторонником коадъютора, и с Буа-Робером, который, с тех пор как не стало кардинала Ришелье, не стоит ни за кого или, если хотите, стоит сразу за всех; так что дела политические не так уж мне чужды.
– Так я и думал, – сказал д’Артаньян.
– Впрочем, друг мой, все, что я скажу вам, – это лишь речи скромного монаха, человека, который, как эхо, просто повторяет все, что слышит от других. Я слышал, что в настоящую минуту кардинал Мазарини очень обеспокоен оборотом дел. По-видимому, его распоряжения не пользуются тем уважением, с каким прежде относились к приказаниям нашего былого пугала, покойного кардинала, чей портрет вы здесь видите; ибо, что ни говори, а, нужно признаться, он был великий человек.
– В этом я вам не буду противоречить, милый Арамис. Ведь это он произвел меня в лейтенанты.
– Сначала я был всецело на стороне нового кардинала; я говорил себе, что министр никогда не пользуется любовью и что, обладая большим умом, какой ему приписывают, он в конце концов все же восторжествует над своими врагами и заставит бояться себя, что, по-моему, пожалуй, лучше, чем заставить полюбить себя.
Д’Артаньян кивнул головой в знак того, что вполне согласен с этим сомнительным суждением.
– Вот каково, – продолжал Арамис, – было мое первоначальное мнение; но так как обет смирения, данный мною, обязывает меня не полагаться на собственное мнение, то я навел справки, и вот, мой друг…
Арамис умолк.
– Что – и вот?
– И вот, я должен был смирить свою гордыню; оказалось, что я ошибся.
– В самом деле?
– Да. Я навел справки, как уже вам говорил, и вот что ответили мне многие лица, совершенно различных взглядов и намерений: «Господин де Мазарини вовсе не такой гениальный человек, каким вы его себе воображаете».
– Неужели? – сказал д’Артаньян.
– Да. Это ничтожная личность, бывший лакей кардинала Бентиволио, путем интриг вылезший в люди; выскочка, человек без имени, он думает не о Франции, а только о самом себе. Он награбит денег, разворует казну короля, выплатит самому себе все пенсии, которые покойный кардинал Ришелье щедро раздавал направо и налево, но ему не суждено управлять страной ни по праву сильного, ни по праву человека великого, ни даже по праву человека, пользующегося всеобщим уважением. Кроме того, по-видимому, у этого министра нет ни благородного сердца, ни благородных манер, это какой-то комедиант, Пульчинелло, Панталоне. Вы его знаете? Я совсем не знаю.
37 
