50 
Скорее всего, будут действовать более серьезные профессионалы, а он – лишь прикрытие или наживка для отвлечения внимания спецслужб. Но возможен был и другой вариант. Спецслужбы плохи тем, что громоздки, и в них неизбежна утечка информации. Значит, о планах профессионалов ЦРУ могут узнать профессионалы из ФСБ, из русской внешней разведки, из ГРУ. А он, Гидравичюс, останется в тени, и именно он окажется ключевой фигурой. Отказаться Витаутас не мог – слишком многое знали о нем, слишком много знал он сам. Теперь на карту была поставлена не только жизнь Кленова, но и его собственная. Откажись он, сделай неверный шаг – и из Праги ему уже никуда не уехать, он останется здесь, естественно, в виде трупа. Ведь мертвые, как известно, молчат. А ему прозрачно намекнули, рассказав достаточно много, что жизнью своей он уже не располагает. Да и разговора о деньгах никто не завел, как случалось обычно – значит, ставка больше денег.
Витаутас Гидравичюс покидал ветхое двухэтажное здание с тяжелым сердцем. В голове все время крутилась одна и та же русская фраза, хоть он и привык думать то по-английски, то по-литовски:
«Херня какая-то!»
Первым его побуждением было поехать в аэропорт и улететь куда-нибудь к черту на кулички, упасть на дно и затаиться. Но он знал, что это невозможно: его сын учился в Берлине, жена с дочкой жили в Вильнюсе. А семьей Витаутас дорожил, в детях своих души не чаял.
Тем же вечером Витаутас Гидравичюс покинул столицу Чехии и самолетом чешской компании улетел в Москву. В самолете он принял сразу две таблетки от головной боли. Нервы его были на пределе, даже руки подрагивали.
На квартиру, которую снимал Гидравичюс, ему пришлось ехать на такси: от волнения перед отлетом он забыл позвонить своему шоферу, чтобы тот встретил его в аэропорту. Витаутас вспомнил об этом, только когда вышел из терминала и машинально взглянул на стоянку, как будто его темно-зеленый «Шевроле» все еще должен был стоять там, как будто и не прошло дня, за который он успел слетать в Прагу и вернуться назад.
Глава 8
Иван Николаевич Лебедев телевизор не любил и время, проведенное перед экраном, на котором то и дело меняется изображение, считал просто-напросто потерянным. Не любил он и слушать радио, и говорить по телефону, хотя понимал, что без радио, без телевизора, без телефона и компьютера цивилизация существовать не может.
Дочь академика Лебедева хитро улыбнулась и посмотрела на свою мать, когда в огромной квартире, занимающей пол-этажа в пятиэтажном доме в самом сердце Москвы, в Столешниковом переулке, зазвонил телефон и в трубке послышался мужской голос с явно выраженным иностранным акцентом. Жена академика сидела с книгой в руках в глубоком старомодном кресле.
– Мамочка, это отца, – сказала Вера Ивановна.
– Поинтересуйся, кто.
Дочь академика, которой было за сорок, вежливо и спокойно осведомилась, кто спрашивает Ивана Николаевича Лебедева. Прозвучала короткая английская фамилия, ничего ей не говорившая.
– Погодите минутку, Иван Николаевич работает, – Вера положила трубку и заспешила вдоль стен, заставленных книгами, к двери, за которой находился кабинет академика.
Она вошла. Иван Николаевич Лебедев, восьмидесятичетырехлетний старик, сидел на верхней ступеньке стремянки почти под самым потолком и перелистывал толстую книгу.
– Пап, тебя к телефону.
– А? Что? – рассеянно переспросил Иван Николаевич, не поднимая головы.
– Я говорю, тебя к телефону.
– А, к телефону… Понял, понял. А кто, Верочка? – продолжая листать страницу за страницей, спросил академик Лебедев.
– Уильям Джемисон какой-то.
– Уильям Джемисон? Это тебе не какой-то! Придется уважить.
Иван Николаевич Лебедев спустился со стремянки и не расставаясь с книгой подошел к своему рабочему столу, на краю которого стоял черный старомодный телефон, такой тяжелый, что им можно было пользоваться как прессом.
Он поднял трубку:
– Иван Николаевич Лебедев слушает.
Послышалась долгая тирада, в которой звонивший пытался высказать все свое почтение, уважение и восхищение Иваном Николаевичем и его научной деятельностью. Абсолютно незаметно для самого себя и к удивлению собеседника Иван Николаевич заговорил по-английски, причем не просто на английском языке, а на старомодном, без современных жаргонных наворотов.
Он говорил, наверное, примерно так, как писал когда-то Диккенс. Собеседник был удивлен и снова разразился пространной восторженной тирадой.
50 
