очень нудно 
36 
— Чего ты опять здесь крутишься? — увидев Тошку, заскрипел Сушеный Логарифм и как заведенный замахал на него руками. — Я тебе уши надеру!
Тошка обозлился. Он отступил на край тротуара и решил надерзить Сушеному.
То, что разговаривать со взрослыми в непочтительном тоне значит демонстрировать свое дурное воспитание, Тошка знал. Об этом мама твердила ему чуть ли не ежедневно. И он всегда старался со старшими держаться вежливо. Но тут был Турецкий базар со своими законами, которых мама не знала и не могла знать. Здесь каждому полагалось стоять за себя. И пропустить мимо ушей угрозы какого-то Сушеного Логарифма значило струсить перед ним.
Тошка засунул руки в карманы брюк и попытался сплюнуть через зубы так, как это делал Бобоська.
— Босяк! — скрежетал ученый помощник Серапиона. — Слямзить что-нибудь примериваешься?
— Заткнитесь! — крикнул Тошка задрожавшим от волнения голосом. — Тряпок я ваших грязных не видал. Эксплуататор! Сушеный Логарифм!
Он повернулся и пошел на другую сторону улицы, изо всех сил стараясь не убыстрять шагов. Оскорбленный красильщик, шаркая галошами по цементному полу, долго искал, чем бы запустить вслед Тошке. Но ничего, кроме счетной линейки, под руку ему не попадалось.
На углу Трапезундской Тошка остановился, чтобы купить у старухи-гречанки стакан ореховых жмыхов.
— Ори шаури![17] — раздался у него за спиной низкий, будто из бочки голос. — Ори шаури!
Тошка оглянулся. Рядом с ним стоял знаменитый городской сумасшедший — обритый наголо верзила с тяжелыми вислыми плечами. Физиономия у него была страшноватая: толстогубый, широкий рот, хитрые навыкате глаза и нос в крупных рябинах. Он высунул язык и, слегка ткнув Тошку в плечо, повторил свое требовательное:
— Ори шаури!
Тошка порылся в кармане, вынул двугривенный.
Оришаури — так звал его весь базар — звякнул пригоршней медяков и, отсчитав десять копеек, протянул их Тошке.
— Нет, что вы, не надо! — запротестовал тот. — Берите! Пожалуйста, мне не жалко.
Оришаури возмущенно замычал и попытался впихнуть сдачу в Тошкин карман.
— Возьми, мальчик, возьми, — сказала продавщица жмыхов. — Это же Оришаури, разве ты не знаешь? Он берет только десять копеек.
Тошка вспомнил, как однажды Бобоська рассказывал ему об этой живой достопримечательности Турецкого базара.
— Он в дачных поездах тоже собирает, но больше здесь, на базаре. Ему десятку дают, а он, пожалте, сдачу — девять рублей и девяносто копеек. Никогда больше гривенника не возьмет. Во время войны кто то слух пустил, будто Оришаури немецкий шпион. Но это так, баланду травили. Какой он шпион, он родился здесь, и его рыбаки любят. А рыбаков не проведешь. — А где он живет? — За городом. По дороге к Нижнему мысу. Там старинная часовня стоит, каменная. Маленькая такая, как будка. Вот он ее и занял. Устроился ничего. У него собак там…
Тошка спрятал пятаки в карман. Оришаури подмигнул ему, свистнул двум облезлым псам, которые терлись рядом, и зашагал через перекресток, не обращая внимания на снующие грузовики. Шоферы тормозили и, высовываясь из кабин, кричали ему со смехом:
— Эй, олан, почем корзина ставридки?
— Ори шаури!
— Сколько тебе дать за твоих собак?
— Ори шаури! — хохотал нищий раскатистым густым басом и показывал шоферам язык.
У Оришаури были две слабости: собаки и детские книжки. Половину своих гривенников он тратил на сырые говяжьи кости, из которых варил собакам суп, и на ярко раскрашенные картонные раскладушки. Читать Оришаури не умел, а поэтому качество книжек определял, сообразуясь с количеством картинок. Особое предпочтение отдавал Оришаури тем книжкам, в которых были нарисованы собаки.
Часто можно было видеть, как он вместе с рыбаками тянул сети или таскал тяжелые корзины с рыбой. Силы у Оришаури было хоть отбавляй. Ему ничего не стоило полдня без отдыха грузить на сейнеры мешки с солью или бегать по сходням на берег, взвалив на плечи бочонки с хамсой. Он работал, а собаки ждали его у причала. Терпеливо сидели на солнце, следя глазами за снующим по мосткам хозяином.
Когда Оришаури надоедало работать, то он прямо в одежде прыгал в воду, барахтался и гоготал, а потом долго сушил на горячих камнях рваную тельняшку и порыжевшие матросские клеши.
За работу он взимал с рыбаков десять копеек, а если ему пытались заплатить больше, то сердился, совал обратно сдачу и выкрикивал:
36 
