очень нудно 
40 
Теплоход отошел, и Оришаури вернулся на набережную. Он не спеша прогуливался по ней, горделиво поглядывая по сторонам. В расстегнутом вороте его куртки торчала лохматая голова маленькой собачонки.
— Эй! — кричали ему шоферы, выглядывая из кабин грузовиков. — Почем корзина ставридки?
— Ори шаури!
— А как зовут твою новую собаку?
— Костик! — отвечал он. — Костик!
— Сколько она стоит? — давились от смеха шоферы.
— Десять рублей! Де-ся-ть!..
Над городом царило солнце. Переброшенные через стоки бетонные мостики выгибали спины, словно их разморило не в меру щедрое солнце. Последние худенькие струйки дождевой воды пробегали под ними. Они могли теперь унести с собой разве только спички да ореховую скорлупу. Плетеный стул снова стоял на своем месте, возле подъезда, на нем сидел старый рыбак дядя Неофит и, сплевывая себе под ноги, говорил:
— На всем Черноморском побережье нету такого умного сумасшедшего, как наш Оришаури. Если бы я был большим начальником, я ему пенсию назначил бы…
— Скажи, он правда сумасшедший? — спросил Тошка Кло.
— Не знаю, — ответила она, покачав головой. — Может, он просто добрый…
Глава 17. Фаэтоны, трехмачтовый парусник и драка у Интерклуба
Турецкий базар жил своей шумной, крикливой жизнью. Никто не говорил здесь тихим, спокойным голосом. Это было бы смешно — говорить на Турецком базаре тихим голосом. Здесь либо кричали во все горло, как на пожаре, либо шептались, будто на панихиде.
— Э, где ты видал таких перепелок пара за пять рублей?! Вы посмотрите на этого олуха, люди! Он видал таких перепелок пара за пять рублей! Смотрите, смотрите на него, он сумасшедший, как Оришаури!..
— Я иду с тобой на спор, что это был Жорка Хамурдзаки с «Пестеля»! Он еще продал мне сотню английских кованых крючков!
— Да? Ты еще скажи, что это был Пестель с «Жорки Хамурдзаки»?!
— Хорошо, пусть это был Пестель! Зато я могу тебе за очень дешево уступить крючки! Английские! Кованые! Клянусь детьми, только для тебя!..
Тошке всегда казалось, что кричащие на Турецком базаре люди вот-вот подерутся. Весь базар передерется. Потому что так кричать можно только перед самой дракой.
Но драться никто и не думал. Для этого просто не было никаких причин. Перепелов покупали все же по пять рублей за пару, никого не уводили в сумасшедший дом, и английские кованые крючки, блестящие и тонкие, словно сработанные из серебряной паутины, мирно перекочевывали из одного кармана в другой.
Среди этой беспокойной, размахивающей руками и надрывающей себе горло толпы степенно прохаживались люди, говорящие только шепотом. Время от времени они боком, как крабы, подходили к кому-нибудь, кто, по их мнению, мог оказаться покупателем; отвернувшись в сторону, шептали граммофонными голосами:
— Лезвия «Жиллет»?.. Итальянские чулки?.. Швейные иголки?.. Камни для зажигалок?..
Отвечать было не обязательно. Шептун расценивал молчание как отсутствие интереса к его чулкам и иголкам и шел себе дальше со скучающим видом человека, случайно затесавшегося в эту базарную толчею.
— Если я еще раз узнаю, что ты шатаешься даже где-то возле Турецкого базара, я брошу все и уеду обратно в Нефтегорск! — Мама смотрела на Тошку страдающими глазами. — Не забывай — у меня больное сердце.
Тошке было известно, что мамино сердце не в порядке лишь по его вине. И что усатая соседка, живущая в квартире напротив, непременно сообщит всему дому о том, что:
— Опять видела сынка нового главного бухгалтера на Турецком. И чего он туда только ходит, какой имеет коммерческий интерес?
У самой у нее интерес был особый: она торговала всяким перешитым барахлом, и ее низкий, басовитый голос с утра и до темноты гудел над тесными базарными рядами. Он словно сигналы буйка, поставленного у рифов, помогал Тошке своевременно обойти опасное место.
Что же касается интереса, то у Тошки он тоже был. Свой собственный, не коммерческий интерес. Ему нравился разноязычный гомон, диковинные вещицы, разложенные на подстилках из мешковины, лихие песни шарманщика и потрясающие рассказы подгулявших рыбаков.
— Раз невод мы выбирали за Нижним мысом. Ну, знаешь, где кривой Тарас в прошлом году трубку потерял. Захожу в воду — во! — по колено только. Он меня хвостом — хрясь! — во! — до кости! Сапог свиной кожи, подклейку, брюки с диагонали и еще до самой кости. Во! Багром зацепили — скат, гадюка такая! Сам с колесо, а хвост две четверти, как ножовка. Доктор с иголкой вокруг бегает, шить, говорит, ногу буду. А я ему говорю: «Иди ты, швабра в халате, рыба ж уйдет!»
40 
