Особенно,... 
188 
Но глаза Дениски уже ничего не видели, и для него Баязета больше не существовало.
7
Девочка-турчанка, пригретая Потемкиным, медленно угасла на руках солдата, тихая и доверчивая. Сивицкий не мог помочь: эпидемия дизентерии становилась уже повальной, подкашивая даже богатырей.
И до последней минуты:
– Аман, урус… аман, урус, – шептала девочка понятные всем слова, и с этой жалобной мольбой о помощи, в которой – она верила – ей не откажут, она и скончалась.
– Аман, урус… аман, урус, – настойчиво вопили о помощи матери-беженки, предлагая в обмен на воду нитки жемчуга, срывая с себя бусы и выдергивая из ушей старинные серьги.
– Ама-ан, уру-у-ус… – стонали из-за дверей застенка пленные курды и турки, которым вообще не давали воды, и стоны их разносились по крепости, как эхо приглушенных воплей самих защитников Баязета… [22]
«Говоря правду, – рассказывали потом уцелевшие, – тогда не было ни друзей, ни братьев: каждый покупал себе каплю ценою собственной жизни. Вода не уступалась ни за какие деньги (известен лишь один случай, как исключение), – хотя в более счастливые ночи излишек воды охотно раздавался товарищам даром… »
Над крепостью расползался, переносимый сквозняком, духмяный лакомый чад – на железных противнях, под которыми разводились костры, солдаты обжаривали дробленный в крупорушках ячмень. Бедные ездовые лошади, отказавшись от ячменных дачек всухую, целиком отдавали ячмень людям, и Штоквиц теперь каждый день отсыпал на роту полтора пуда ячменя. Сухари и чуреки теперь казались неслыханным лакомством.
Бывшая усыпальница Исхак-паши, этого гордого властелина Баязета, уже была вся перепахана холмиками солдатских могил, и Сивицкий велел расширить кладбище на поверхности двора. Отец Герасим, по обязанности пастыря присутствуя на каждом захоронении, исполнял еще обязанности санитара.
– Теперь посыпайте известью, – не забывал напомнить он после отпевания покойных, и мортусы принимались за дело…
После эпидемии на людей обрушились еще два несчастья – тела солдат, истощенные и грязные, покрывались болезненными вередами, а в госпитале уже лежали несколько человек с явными признаками рожистого воспаления. Штоквиц решил: виноваты врачи – и захотел поругаться с ними.
Придя в госпиталь, он начал так:
– Здравствуйте, любезные Пироговы!
– Ну, до Пироговых-то, батенька, нам еще, знаете… – Сивицкий весьма цинично определил разницу между собой и Пироговым. – Однако, как умеем, лечим!
– Я бы не хотел лечиться у вас, – продолжал Штоквиц. – Еще великий Суворов называл лазареты «преддвериями к погосту…».
– Да? – обозлился Сивицкий. – А не он ли сам и лечил солдат? Квасом, хреном, солью да водкой… Вы пришли сюда, господин комендант, очевидно, сделать нам выговор?
– Мне надоело составлять списки мертвых.
– Убитых, – уточнил Китаевский, – или умерших?
– Это все равно: труп есть труп… Но я говорю сейчас не об убитых. Что делаете вы, чтобы спасти людей?
Сивицкий показал на флягу, висевшую у пояса коменданта.
– Что я могу сделать, – спросил он, – чтобы вы совсем не пили воды?
– Может, и дышать нельзя?
– В том-то и дело, что нельзя… А люди пьют эту заразу и дохнут. И люди дышат этой заразой и дохнут. Я отвечаю за тех, кто попал под мой нож или же попал ко мне на излечение. Но я не могу заменить воздух, как не могу и дать им чистый источник!
Подошла Хвощинская, в раздражении шлепнула на стол перед Штоквицем раскрытый журнал госпиталя.
– Вот, – сказала она. – можете проверить. Мы цепляемся здесь за каждую жизнь. Мы за волосы тянем людей из могилы. И… смотрите сюда: двадцать семь солдат ушло из лазарета даже здоровыми! А этим вот занимаюсь я…
Женщина вытолкнула из-под стола корзину, наполненную бинтами, снятыми с перевязок, и закончила:
– Вот эта мразь, снятая с одних ран, накладывается на другие. Деревянное маслице да карболка – вот и все, что в нашем распоряжении. Но гангрена не царствует здесь. И поверьте, что даже Пирогов растерялся бы, увидев наше положение…
Штоквиц пожал плечами, повернул к выходу.
– Извините меня, господа, – сказал он. – Я не думал, что у вас даже нету бинтов… Сколько же человек поступает к вам на излечение ежедневно?
– Полвзвода вас не испугает?
– С ума можно сойти!..
И комендант ушел, хорошо запомнив выражение людских глаз, смотревших на его флягу. Корзина, доверху набитая тряпками, заскорузлыми в крови и гное, долго еще преследовала его воображение.
188 
