Особенно,... 
42 
– Не молчи! – приказал Мелхисидек.
И, повинуясь этому окрику, Мышецкий заговорил о своих сомнениях, вспомнил девочку на тюремном дворе, ряды нар в ночлежном доме Иконниковых, но Мелхисидек властно поднял перед ним иссохшую ладонь.
– Это… мирское, – сказал он. – Ты или глуп, князь, или боишься по краю борозды пройтись… Не затем звал я тебя!
Сергей Яковлевич почтительно замолк.
– Вот так, – одобрил Мелхисидек. – Молчи лучше…
Вошла, опустив лицо к полу, чистенькая монашенка-белица, внесла вино, белый хлеб и разрезанную дыню-астраханку.
– Пробуй вот, – велел Мелхисидек. – У меня парники, знаешь, какие? Бо-огатые… Погоди вот, под осень ананасы поспеют. Виноград давить станем!
Мышецкий мелкими зубами откусывал ароматную мякоть. Мелхисидек наполнил рюмки до краев, но не перелил: рука старца была твердой, как у солдата.
– Благодать, – сказал он. – Вот помру скоро, а… жаль!
Хлебнув золотистой наливки, спросил в упор – словно ударил по лбу:
– Ты жандарма нашего видел?
– Нет.
– Чего же так?
– Полковник Сущев-Ракуса обязан и сам бы явиться ко мне.
– Обязан… Много ты понимаешь, князь!
Размочив в рюмке хлебный мякиш. Мелхисидек задумчиво пожевал его беззубыми деснами.
Закончил твердо – без возражений:
– Самый умный в губернии – жандарм…
Какое-то загадочное кольцо, слабо щелкнув, незримо замкнулось перед Мышецким: губернатор – Конкордия Ивановна – преосвященный – и жандарм.
Наугад он сказал – вроде бы равнодушно, более для проверки впечатления:
– Странная особа – госпожа Монахтина. Просила денег…
– А ты – посули и не дай. У нее и своих хватает!
– Но она как будто обиделась на меня?
– То баба, – резко ответил Мелхисидек. – Ты баб не впутывай…
И кольцо вроде бы снова разомкнулось.
– Как жить-то думаешь? – спросил Мелхисидек сурово. – С чего начнешь-то?.. Всяк по-разному. Иной деревья сажает, другой (был тут такой) городовых на флейте играть учил… Ну, а ты какую бомбу под Уренск наш заложишь?
Мышецкий заговорил о мужицком хлебе, о куколе, о переселенцах и с первых же слов понял, что угодил точно в цель.
– Согласитесь, что это преступление, – сказал он.
Грубо выругавшись, преосвященный встал и ударил клюкою в пол.
– Шуты, вопленики! – выпалил яростно он. – Что они знать могут? А я мужика наскрозь вижу… Сам из мужиков вышел!
Мышецкий осторожно подлил масла в огонь:
– Но его превосходительство Симон Гераклович…
Этого было достаточно:
– Ну, он – дурак! Ему только и место на сенате. А ты-то, князь? Думаешь ли?
– Я больше осматриваюсь, ваше преосвященство.
Мелхисидек приник – лицо к лицу – к Мышецкому:
– Послушь меня! Доколе же земля под ногами томиться будет? Она зерна просит, а мы кал в нее кидаем… Эвон, князь, взгляни с колокольни: сколько еще – не пахано, не сеяно. А мужика мы прочь гоним! Не даем к земле притулиться.
– Но переселенцы, ваше преосвященство, – снова прицелился Сергей Яковлевич. – Но опасность эпидемии…
И острие клюки расщепило паркетную плашку.
– Не сметь мужика обижать! – выкрикнул Мелхисидек. – Он добро несет, он сеет, от мужика Русь пошла… А его, как собаку худую, по степу гоняют, негде головы преклонить. Пока мужик плох – и Россия худа будет!
Мелхисидек сел и опорожнил рюмку. Сделался спокоен.
Что это было – неистовство или притворство, так и не понял до конца Сергей Яковлевич и решил терпеливо выждать.
– Вот ты, – снова начал архиепископ. – Пришел ты ко мне – спасибо! Ну, а что ты сказал мне умного? Каков ты есть? Другой бы хоть напился – эвон добра сколько!
Мышецкий улыбнулся, и брови Мелхисидека насупились.
– Улыбаешься, – сказал он. – Ну-ну, улыбайся… Роздали министры Россию по кускам своим племянникам. Сели вы мужику на шею – и любо вам!
Преосвященный отодвинулся от вице-губернатора.
– А я начальства не люблю, – досказал он. – И так полагаю: между царем и народом никого не должно быть… Ты тоже, князь, лишний!
Молчать далее становилось опасно. Сергей Яковлевич заговорил – намеками, догадками, часто запинаясь. Он и сам не мог еще уяснить до конца положения в губернии. С трудом настроил свою речь на убедительный лад (в основном – хлеб, переселенцы, грязь, нищета) и закончил ее словами:
– Ваше преосвященство напрасно ломали передо мной копья в справедливом негодовании. Я тоже, как и вы, полон желания помочь всем несчастным и обездоленным. И я счастлив отныне, что смогу видеть в вашем преосвященстве своего ревностного единомышленника…
42 
