— Да ладно тебе, Лили. Ты же так гордишься своей рациональностью. Подумай. Я провел — сколько? — двадцать вечеров наедине с Шехерезадой. Если бы я был вроде… Если бы я был из этих, я бы уже давно что-нибудь предпринял. Господи. Она мне нравится, она милая девушка, но это не мой тип. Мой тип, Лили, — это ты. Ты.
Она поизучала его.
— А таблетки? — Она еще поизучала его. — М-м. Твой рассказ звучал бы убедительнее, не будь у тебя такой суицидальный вид.
Тут Кит решил пойти на риск дважды — в обоих случаях это было необходимо (изучала ли она вчера ночью «Джейн Эйр»? как часто пересчитывала таблетки?). Он сказал — он продекламировал:
— Значит, ты заметила. Так слушай. Первую таблетку я принял после того, как прочел первое письмо от Николаса. Вторую таблетку я принял — вернее, попытался, — чтобы подготовиться к прочтению второго. О'кей?
— Ты на него даже не взглянул. Оно по-прежнему в «Джейн Эйр».
— Нет. — Он сунул руку в задний карман. — Оно было у меня при себе вчера вечером. Я прочел его вчера вечером. Потому-то и напился. У меня нет слов, Лили. Вайолет. Это правда не на шутку страшно, очень. Помоги мне. Мне нужна твоя помощь, Лили, чтобы все это обдумать. Помоги мне.
Она согласилась дать себя довести за руку до дивана-качалки, где он расправил письмо у нее на коленях.
Кит, дорогой мой малыш!
Что толку эту рухлядь ворошить! От боли сердце замереть готово // И разум на пороге забытья. Не беда, что голова не так лежит, лежала бы душа правильно [79].
— Йейтс, Китс, — пробормотал он. — И сэр Уолтер Рэйли. — Теперь Кит очутился в забавном положении — он надеялся, что новости о сестре будут правда не на шутку страшны, очень. — Это были последние слова Рэйли, — продолжал он. — В тот момент он клал голову на плаху.
Они начали. И Вайолет, не самая надежная из молодых женщин, не подвела своего брата.
* * *
Немного позже Лили появилась опять с чашкой кофе, предназначенной для него, и он поблагодарил ее и молча пил, пока она стояла, глядя в окно, со сцепленными руками и обновленным блеском в глазах.
— Ну ладно. Глория говорит, она не уверена насчет пива. Совсем не уверена. Так что я, наверное… Так, а это что еще такое? Нет, ты погляди, ну и видик.
Шехерезада с Глорией, одетые в угольно-серые костюмы с осиными талиями, рука об руку шли по террасе, направляясь к ступенькам, что вели к тропинке и в деревню.
— Церковь.
— Жалкое зрелище, правда? — сказал Кит. — Совершенно жалкое, черт побери. Глория ведь католичка, так? Шехерезада — нет. Какой веры Шехерезада?
Лили объяснила ему, что Тимми, по крайней мере, принадлежит к пятидесятникам, — надо признать, Кит по-прежнему считал, что эта информация ему необходима.
— Ну вот, — снова начал он. — Санта-Мария. Католическая. Не до жиру, черт побери. А?
— Что ты так заводишься по этому поводу? Слышал бы ты себя прошлой ночью. Как ты стонал и завывал во сне.
— Это все лицемерие.
— Визжал, как свинья, которой операцию делают.
— Лили, дело в принципе. Они верят в Деда Мороза. Почему? Потому что подарок, который он несет, — вечная жизнь.
— Что такое антиномианизм?
— Это когда делаешь все, что хочешь, в любое время дня и ночи, и шли бы они все. «К словам „нужно“ и „должно“ я никакого отношения не имею»[80]. — Почувствовав, что его тело расслабилось, Кит продолжал: — Это, Лили, означает «против закона». Странно, что ты этого не знала. Фрида такая же была. Немка, понимаешь. Нудизм и йогурты. Поклонение Эросу. Ницше. Отто Гросс. «Ничего не подавлять!»
— Ты есть не хочешь? — спросила Лили. — Просто мне показалось. Ты похудел. Всю неделю не ешь ничего.
— Ага, давай. Пока они там стоят на коленях, дуры набитые. Господи. На коленях. Не знаешь, смеяться или плакать.
Оставшись на секунду один, он подошел к стене и взглянул поверх нее. Там виднелись две затянутые, пышногрудые фигурки, передвигающиеся по булыжникам. Под ногами у них путались дети, однако ни у Глории в арьергарде, ни у Шехерезады впереди никакие молодые люди не образовывали вьющихся колец.
* * *
В библиотеке он отложил профессора Медоубрука и склонился над полуграмотной книжкой в мягкой обложке, озаглавленной «Религии мира», которая в конце концов отослала его к Книге Иоанна. Затем он расчехлил «Оливетти» и напечатал на ней записку:
79
Фраза, приписываемая Уолтеру Рэйли — английскому аристократу, фавориту Елизаветы I, казненному в 1618 г. по обвинению в заговоре против короля.
80
Фраза, приписываемая Д.-Г. Лоуренсу.