36 
– Ты сегодня уезжаешь? – осведомилась Фенела с противоположного конца стола.
Он улыбнулся дочери, однако в улыбке его проглядывало (как с любопытством заметила Фенела) нечто стыдливое и даже слегка виноватое, а в голосе прозвучали извиняющиеся нотки:
– Наконец-то я избавлю тебя от моего присутствия, хотя бы на некоторое время.
– Ты же знаешь, в глубине души мне не хочется, чтобы ты уезжал, – сказала Фенела, – но…
– Ну же, ну же, продолжай! – поддразнил ее отец.
Что ж, и продолжу, – отважилась Фенела. – По моему глубокому убеждению, сцены, подобные вчерашней, сказываются на My далеко не лучшим образом.
Она сама испугалась своей смелости – такая откровенность да еще прямо в глаза отцу… Саймон не очень-то покорно сносит попреки. Вот и сейчас он резко вскочил из-за стола и отошел к окну.
– Это я для таких страстей староват становлюсь, – буркнул он. – A My что сделается? Она ребенок еще…
– Ей уже пятнадцать! – воскликнула Фенела. – И у нее обостренное восприятие подростка! Саймон, ну неужели нельзя…
Слова просьбы замерли у нее на губах, потому что в этот миг до них донесся отчаянный вопль My: она выкрикивала их имена и звала на помощь.
– Папа! Фенела!!! Скорее… ой, скорее сюда!
Фенела стрелой взлетела по ступенькам и оказалась наверху несколькими секундами раньше Саймона. И она уже успела ощупать Илейн, почти убедиться, что та мертва, когда отец наконец показался в дверях спальни.
Написав в приступе бешеной ярости, в минуту отчаяния письмо, исполненное страдальческой горечи, боли и злобы, Илейн приняла смертельную дозу наркотика, а потом, как заподозрила Фенела, пожалела о содеянном.
Как только сознание несчастной самоубийцы начало погружаться в пугающее забытье, Илейн с трудом сползла с кровати и с видимыми усилиями попыталась добраться до камина, где болтался шнурок от звонка.
«Бедная женщина не могла знать, – вздохнула про себя Фенела, что этот звонок не работает, как, впрочем, и вообще почти все звонки в доме…»
Илейн рухнула на пол, широко раскинув руки, а слегка скрюченные пальцы делали ладони похожими на хищные лапы ведьмы. Выражение лица ее было просто ужасно: выпученные глаза, оскаленные зубы… Неудивительно, что My с криками вцепилась в Фенелу и билась в приступе неописуемого страха.
Послали за доктором. По всей видимости, в личности врача в очередной раз проявился злосчастный рок, постоянно преследующий семью Прентисов. Вот когда Фенеле пришлось по-настоящему пожалеть о смерти старого доктора Хендерсона, посещавшего их чуть ли не с самого раннего детства!
Новый доктор, по фамилии Вуд, был молод, образован и – бесчеловечен. Обитателей деревни последнее обстоятельство, правда, не особенно заботило: болезнь есть болезнь, ее надо лечить, а остальное – вопрос второстепенный. Старый доктор Хендерсон говорил перед смертью: «За свою жизнь мне удалось исцелить столько же душ, сколько и тел, и, надеюсь, я немало преуспел в этом деле!»
Доктора же Вуда чужие души вообще не волновали, хуже того, с первой же секунды его появления в доме Фенела инстинктивно почувствовала, что молодой врач заранее предубежден как против самого Саймона Прентиса, так и против членов его семьи.
В самой манере говорить доктора Вуда слышалась откровенная неприязнь, так что Фенела ничуть не удивилась бы, если бы он с ходу обвинил их в убийстве Илейн.
Доктор сразу же весьма недвусмысленно дал понять, что считает прямым виновником случившегося Саймона, а уверенная в себе чопорная медсестра прибывшей за Илейн «Скорой помощи» подражала ему во всем.
Саймона же подобное отношение, казалось, ничуть не обескуражило: он оставался спокоен и невозмутим. Просто взял да и уселся как ни в чем не бывало в мастерской работать.
Никакое специально рассчитанное поведение не могло сильнее укрепить доктора Вуда в его мнении, что он имеет дело не с человеком, а поистине с бесчувственным чудовищем.
Ну, положим, гнев Саймона врач хоть как-то мог бы понять и даже извинить. Стыд? О, это было бы как раз то, что ожидается от любого нормального человека в данной ситуации! Но откровенное, наглое, очевидное безразличие, проявленное Прентисом, вызвало в докторе раздражение и жажду возмездия.
И только Фенела понимала, что творится с ее отцом.
В состоянии крайнего душевного расстройства Саймон всегда прибегал к единственному в его жизни средству, где он неизменно оказывался на высоте: он начинал писать картины, как музыкант хватается за любимый инструмент, чтобы смягчить душевные муки; он писал красками, как заядлый библиофил искал бы в чтении утешения и бегства от всех житейских невзгод.
36 
