— Я не хочу завязывать знакомства, — возразил Дэниел, — я хочу чему-нибудь научиться. Профессора в Корпус-Кристи страдают одышкой, много рассуждают о философии и несут всякий вздор. Это просто смешно. Я хочу изучать инженерное дело.
— Возможно, Дэниел, но я так понимаю: твой отец заплатил довольно большие деньги, чтобы направить тебя в Кембридж.
— Я верну деньги, — заявил Дэниел с несколько, пристыженным видом.
— Дело не в этом, сын, — повернулся к нему Кэмерон, все еще сдерживая себя. — Дело в том, что я отправляю тебя учиться, а ты сбегаешь снова и снова.
— Я не хочу, чтобы меня отправляли! Я хочу остаться здесь, с тобой. Что тут такого?
— Мальчишка не должен жить такой жизнью, какой я здесь живу, черт тебя побери! Мое окружение — это люди, рядом с которыми ты не должен находиться: ничему хорошему они тебя не научат.
— Знаю, — ответил Дэниел, — я с ними встречался. Тогда почему ты хочешь, чтобы они окружали Эйнсли?
— Я не хочу этого.
Видя, как злится Кэмерон, Эйнсли поняла: он действительно этого не хочет. Парижские знакомые Кэмерона вели праздную жизнь: гуляли ночи напролет, днем спали и тратили деньги не считая.
Поначалу Эйнсли казалось это увлекательным, но вскоре она поняла: в этой жизни нет места покою, спокойным размышлениям, нет прелести самой жизни. В ней не было места любви. То, что друзья Кэмерона называли любовью, было безрассудной страстью и одержимостью. И все заканчивалось обычно ссорами и драмами, иногда насилием.
Это были импульсивные, пылкие люди, и Кэмерон был таким же, как они. Он мог прилюдно поцеловать Эйнсли или прижать ее к себе, и его друзья смотрели на это скорее с весельем, чем с возмущением. Каждый вечер — новая пьеса, опера или вечеринка, которая затягивалась до утра. Каждый вечер — новое платье, и Кэмерон навешивал на нее все новые и новые дорогие украшения.
Эти люди не знали тихого счастья. Рядом с Кэмероном не было надежного и верного друга.
— Значит, нам нужно уехать, — сказала Эйнсли.
— Почему? — требовательно спросил Кэмерон. — Ты уже устала от Парижа?
— Я — нет, а ты устал.
— Кто тебе это сказал? — Кэмерон сердито посмотрел в любимые знакомые серые глаза. Неужели она все поняла о нем?
— Никто ничего не говорил мне, я сама это поняла: тебя не устраивает такая жизнь, и ты это знаешь. Когда ты ездишь верхом на лошадях или даже просто наблюдаешь за ними, как это было на днях на выставке лошадей, ты становишься другим: добрее и общительнее. Избыток ночей в свете газовых ламп — и ты начинаешь брюзжать. Да, именно так, — улыбнулась Эйнсли, услышав недовольное ворчание Кэмерона в ответ. — Не надо жить здесь ради меня, Кэм. Отправляйся туда, где твое сердце, а я поеду следом.
Кэмерон опять взглянул в окно, на крыши Парижа. Дэниел выжидал на софе, такой же напряженный, как и его отец. Дэниел сбежал из школы, это, конечно, плохо, но в душе Кэмерон был согласен с ним. Он отправил Дэниела в Кембридж, потому что там учились все Маккензи, и место в университете ему было гарантировано уже при рождении.
По правде говоря, Кэмерон не возражал, чтобы в этой поездке Дэниел был рядом. Ему нравилось наблюдать, как они с Эйнсли уморительно смеются над чем-то понятным только им двоим, как пробуют всевозможную выпечку или тащат его в какой-нибудь отдаленный уголок Парижа, который вдруг им захотелось увидеть. Кэмерон знал: надо быть жестче в том, что касается образования Дэниела. Парню нужно вернуться в университет, и Кэмерон как отец обязан на этом настоять. Но он не решался — он слишком любил своего сына и не хотел видеть его несчастным. Надо придумать что-нибудь еще.
Кэмерон взглянул на этих двоих, что сидели рядышком на софе и ждали его ответа. Жена и сын с одинаковым напряжением смотрели на него.
— Монте-Карло, — произнес Кэмерон.
— Монте-Карло? — заморгала ресницами Эйнсли.
— Я устал от самодовольных парижан, — без улыбки сказал Кэмерон, — от художников, считающих себя гениями. Мне хватило Мака. В Монте-Карло ты встретишься с гораздо более интересными людьми.
— Я?
— Там тебе понравится, Эйнсли, — продолжал Кэмерон, пригвоздив ее взглядом золотистых глаз. — Взломщице замков легкомысленный настрой тамошних жителей может показаться забавным и любопытным.
— Тогда, возможно, мне там понравится, — рассмеялась Эйнсли.
— А восход солнца над морем просто великолепен, — добавил Кэмерон. И это правда. Ему хотелось, чтобы Эйнсли увидела это великолепное зрелище. Он вспомнил, как Йен любовался Бет, наблюдающей за фейерверком, как радовался он ее радостью. Теперь Кэмерон лучше понимал его.