31 
— Мария-Елена, нас в казарме сто пятьдесят рыл, и я при всем желании не смогу уединиться — даже в туалете в это время, пардон…
— Я хотела сказать, что рядом не должно быть твоей жены, понимаешь?
— Да, Мария-Елена. — Он вдруг схватился обеими руками за голову, жалобно сморщил лицо и прошептал: — Что ты наделал, Вадька Соколов? Дурак, ну что же ты наделал?
— Раскаиваешься?
Она знала, что это не так. Но она хотела услышать это от него.
— Ни Боже мой! — Он энергично тряс головой. — Можно ли раскаяться в том, что в руки тебе случайно попалась жар-птица? Только ты ее все равно не удержишь, Вадька Соколов, плейбой, кутила и… Черт возьми, кто еще? Герой-любовник? Но ведь это смешно. Подумай сам, Вадька Соколов, какой из тебя к черту герой-любовник?!
…Она не могла идти, и он внес ее в дом на руках. Нина показала, где Мусина комната, распахнула перед ними дверь. Он положил Мусю на кровать, прикрыл ее босые ноги — Муся где-то потеряла свои панталеты, хотя, возможно, она оставила их дома.
— Мария-Елена, я убыл. — Он отдал ей честь и подмигнул. — Мария-Елена, ты самая-самая красивая девушка в мире. Ты должна всегда помнить об этом, Мария-Елена. Но я уже убыл.
Он повернулся на сто восемьдесят градусов и столкнулся нос к носу с Марией Лукьяновной Берестовой, которая секунду назад вошла в комнату дочери, заперла дверь на ключ и положила его в карман своего ситцевого халатика.
— Вам придется задержаться, молодой человек, — сказала она и указала кивком головы на крутящийся табурет возле пианино. — Мы должны обсудить с вами кое-какие детали вашего дальнейшего поведения.
Галя положила дневник Андрея в нижний ящик своего письменного стола и завалила книгами. Она уже не то что начала его забывать — вряд ли какая-либо девушка в состоянии забыть свою первую любовь, а уж тем более такую необыкновенную, — однако последнее время, поскольку ей нужно было выжить, Галя пыталась забыть все хорошее, что было у них, сосредоточив воспоминания на ссорах и размолвках. Это помогало на какое-то время облегчить боль, но это же и ввергало ее в жесточайшую депрессию, от которой не спасали никакие лекарства. Да она, честно говоря, и не верила в спасительную роль медицины, хоть и работала в больнице санитаркой. Она обратилась за помощью к алкоголю, тем более что мать делала домашнее вино из яблок и гнала самогонку.
Алкоголь делал ее ко всему безразличной. Это приносило временный покой и даже нечто похожее на умиротворение. Вернувшись с ночного дежурства, она тайком от матери спускалась в подвал и прикладывалась к прохладной бутылке самодельного крепленого вина. Алкоголь действовал почти мгновенно и вырубал ее на пять-шесть часов. Потом Галя вставала, пила крепкий чай и начинала управляться по дому, включив на полную катушку радио. У матери был тромбофлебит, и она с трудом передвигалась по дому, настоявшись за смену в булочной. На Галине был и огород, который кормил обеих женщин круглый год. До огорода нужно было идти почти полтора километра по жаре, потом вкалывать там дотемна.
Но впереди была свободная ночь. Ночью Галине просто необходимо было находиться на людях. И она нашла себе работу — в местной психиатрической лечебнице. Случилось так, что одна из медсестер ушла в декретный отпуск, а Галина, работая санитаркой в больнице, научилась делать уколы и даже внутривенные инъекции. Главврач, озабоченный текучестью кадров, даже не поинтересовался, есть ли у нее диплом. Тем более что жалобы больных редко кто воспринимал всерьез. Таким образом, у Галины Кривцовой оказались занятыми все семь ночей в неделю.
Естественно, она уставала, как лошадь, но у нее с детства было железное здоровье. Усталость затушевывала слишком яркие краски этого мира, как бы накладывая на них серый тон. С тех пор, как они познакомились с Андреем, мир казался Гале необычайно ярким и прекрасным.
Галина сидела за столом в душном кабинете на третьем этаже больницы для душевнобольных, которую в городе ласково называли «Февральский базар». Днем эта комната превращалась в приемный покой, куда приводили либо приволакивали вновь поступивших. Здесь на окнах были массивные выкрашенные ярко- оранжевой краской решетки, дверь была обшита листовым железом. В данным момент Галя сидела и смотрела, не отрываясь, на лежавшую перед ней на столе фотографию Андрея Доброхотова в летной форме. Это был любительский снимок. На обратной стороне рукой Андрея было написано: «Люблю, несмотря ни на что. Жди!!!»
31 
