102 
— …и повышения цен на молоко не будет.
С каждым новым фрагментом Ева чувствовала себя все увереннее, и судя по довольной улыбке председателя комиссии, была в шаге от успешной сдачи экзамена.
— Разрешите? Я всего на минуточку! — В актовый зал влетела девушка из секретариата, положила передо мной на стол тонкую папку и, понизив тон, шепнула: — Вас просили посмотреть. Это срочно, человек ждет.
— Нарушение хода экзамена не приветствуется, — шутливо погрозил секретарше пальцем герр Крюгер.
— Убегаю, убегаю, убегаю! — Дверь хлопнула, заглушив торопливые шаги, а я открыл папку, в которой оказался всего один листок бумаги, не загроможденный текстом, а потому мой взгляд сразу остановился на главном. Не мог не остановиться.
«Я, Дора Генриетта Лойфель, находясь в здравом уме и твердой памяти… назначаю гражданина города Ройменбург Джека Стоуна своим душеприказчиком со всеми надлежащими обязанностями…»
Быстро же ты подсуетилась, До. Впрочем, глупо было бы рассчитывать, что тебя успокоит одно лишь мое обещание, а теперь я уже точно не смогу сбежать от возложенной ответственности. Ну что ж, быть по сему.
— И напоследок, может быть, вот это? — Грюнберг, судя по жесту, указал своей ассистентке на какое-то определенное место в тексте.
«Я юная, но опытная блондинка, в моих губах нет ни грамма силикона, и доверив им… ты узнаешь… настоящее… войдешь… как… врата…»
Дальнейшие мысли фроляйн Корн утонули в горячем, как кипящее масло, и таком же вязком тумане. Господи великодушный, Ханс что, ткнул указующим перстом в колонку рекламы интимных услуг? Ну и сволочь же. Впрочем, никто из комиссии не возражает, напротив, все с нетерпением ждут ответа экзаменуемой. Нервничает одна только фрау Эртте, но она не медиум и не может знать, что происходит, а Ева сидит, ни жива, ни мертва, потому что…
Я подошел к девушке и тихо спросил:
— В чем трудность?
Фроляйн Цилинска так же тихо, но очень отчетливо, хотя и сквозь зубы ответила:
— Я не могу ЭТО произнести.
Ну вот, не хватало еще приступа неожиданной скромности!
— Можешь.
— Нет. — Светло-голубые глаза, так похожие на глаза Анны цветом, но вместо уверенности наполненные беспомощной обидой, посмотрели на меня умоляюще: — Не проси, Джаак. Все кончено. Мне лучше уйти.
Она сделала попытку встать, но мои ладони не позволили.
Вот именно поэтому я не обмолвился и словом о «жизни после поражения». Противник только-только показал зубы, а мы уже готовы развернуться и убежать? Нет, так не пойдет. Не позволю. В конце концов, должность куратора меня к этому обязывает.
— Сиди, сейчас все уладим.
— Не надо…
— Сиди!
Я повернулся к столу комиссии. Чтица постепенно справлялась с волнением, но предательский румянец на щеках все еще оставался.
— Вы не могли бы повторить фрагмент?
— Я… О… Мне не хотелось бы, — честно призналась фроляйн Корн, чувствовавшая себя не менее неуютно, чем Ева.
— А к чему повторение? — Суетливо встрепенулся Грюнберг. — Думаю, все члены комиссии подтвердят, что текст крайне прост, и если экзаменуемая не смогла понять его с первого раза, она вряд ли заслуживает звания…
— Экзаменуемая отлично поняла текст.
— Так почему же она молчит?
— По личным причинам. Воспитание не позволяет ей озвучить прочитанное.
— Господь с вами, Стоун, вы ведь сами знаете, текст обыкновеннейший. Вы ведь его прочли? — повторил Ханс, ехидно улыбаясь.
Забавно, но он искренне уверен в обратном. Интересно, почему? Ах да, я же как раз перед последним фрагментом увидел завещание Доры, и, если бы не состоялось того разговора на площади, сейчас мои мысли были бы неприятно смешаны, если не спутаны, какая уж тут сосредоточенность…
Значит, твоих рук дело, герр Грюнберг?
«Конечно, моих! И сейчас ты поплатишься за свою наглость…»
— Может быть, если экзаменуемая по личным мотивам не может ответить, ответит ее куратор? Правила это допускают, не так ли?
Председатель комиссии и рад был бы с кем-то переглянуться, таким образом разделив ответственность за последствия принятого решения, но под напряженным надзором фрау Эртте не рискнул лишний раз двигать шеей.
— Да, правила позволяют. Вполне позволяют. Вы можете отвечать.
Я сел на корточки напротив уже празднующего безоговорочную победу Ханса, уперся локтями в край стола, подбородок положил на сцепленные в замок пальцы и произнес, не слишком громко, но отчетливо:
102 
