24 
Марк сделал паузу, чувствуя легкое напряжение в воцарившейся тишине. У него было такое ощущение, будто он невзначай нарушил правила хорошего тона.
В это время вошел слуга, неся третье блюдо; он принялся быстро и ловко расставлять тяжелую серебряную посуду, которая как будто порхала в воздухе сама собой на выросших вдруг крыльях.
Им подали мясо, фаршированное гусиной печенью и обильно политое соусом, приготовленным из меда, масла, толченого перца и майорана.
— Поллио? — переспросил отец со смущенной полуулыбкой и покачал головой. — Мне очень жаль, но этот человек не относится к числу наших друзей. Он — клиент этого болтуна и скряги Публия, который не упускает случая выступить в Сенате с нападками против меня. Я не могу ничего покупать у него — ни его рабов, ни его хлеба.
— Но, отец, Лука умрет, если ты не сделаешь этого! — Марк слегка приподнялся на своем ложе; он был сам изумлен тем, что его страх и робость улетучились сразу же, как только он заговорил о судьбе друга, эти чувства уступили место твердой решимости добиться своего.
— Неужели нельзя забыть хотя бы на день о вражде, приняв во внимание такую вескую причину, как жизнь и смерть?
Юлиан снисходительно улыбнулся, но в его глазах ясно читалось раздражение.
— Мальчик не должен задавать отцу подобные вопросы, но я позволю тебе на этот раз такое нарушение правил хорошего тона, учитывая твое полное невежество на сей счет. Пойми меня правильно, твои чувства делают тебе честь. Но все осложняется еще и тем, Марк, что пекарь Поллио обвинен в изготовлении фальшивых денег и поэтому вскоре должен предстать перед магистратом. В данных обстоятельствах вести какие-либо дела с ним означает неминуемо бросать тень на доброе имя семьи. Тебе все эти тонкости еще непонятны. Но я твердо заявляю, сын, что ты не должен просить меня ни о чем подобном, это непозволительно! Давай-ка лучше примемся за восхитительное мясо, которое нам подали, иначе оно остынет и станет невкусным!
Но Марк молча поднялся со своего места, пересек комнату и подошел к окну. Воцарилась тревожная тишина. Когда мальчик снова повернулся лицом к отцу, тот поразился произошедшей в нем перемене: его глаза пылали так неистово, как будто он готов был выхватить меч и броситься с ним на врага.
— Ты совершенно прав, я действительно много не понимаю, я не усвоил еще всех премудростей поведения римского аристократа, — сказал он негромким голосом. — Но то, о чем я тебя прошу, вне всяких условностей, вне понятий «аристократ» и «плебей», вне правил поведения, принятых в различных слоях общества. Во мне говорит… любовь, любовь, которая свойственна всем, будь человек беден или богат. Я дал ему слово, и я знаю, что такое честь. Человек чести должен держать свое слово! А что касается Поллио, его дело еще не слушалось в магистрате. Человек же, которого подвергают осуждению заочно, не выслушав его, осужден несправедливо, даже если он и виновен в том, в чем его обвиняют.
Юлиан уставился на сына со смешанным чувством удивления и закипающего гнева. Не ослышался ли он? Последние слова мальчика были явно процитированы из какой-то трагедии Сенеки.
Без особых познаний в риторике он сам вплетал в ткань своей речи слова философа, как будто это было само собой разумеющимся делом. А эта сила, эта звучная уверенность в голосе! Да как он смеет?!
— Довольно! — Сенатор больше не мог сдерживать свой гнев, его негодование на сына вырвалось наружу. Крепко сжатые кулаки Юлиана-старшего выдавали его желание встать и схватить мальчика за плечи, но он не тронулся с места. Тот, кто повелевает, должен сидеть. А находящиеся в его власти — стоять. Таков закон. — Ты говоришь, что дал слово. Но ты всего лишь мальчик, ребенок, ты не должен был давать его! У мальчика нет такого права, пока жив его отец, — и Сенатор бросил на сына гневный взгляд. — Я считаю, что ты крайне своеволен и неблагодарен. Мой ответ тебе окончателен и неизменен: нет! И больше ни слова об этом.
Марк не двинулся с места. Он встретил взгляд Юлиана-старшего смело, спокойно, хотя и с чуть заметной дрожью, как будто это противостояние требовало от него неимоверного напряжения всех физических сил, но в юном Марке не было и тени испуганной покорности отцу, которой ждал Сенатор после своей вспышки гнева.
— Так, значит, ты никого и ничего не уважаешь? Повторяю еще раз: нет!
Мальчик отвел глаза в сторону. Когда он, наконец, снова заговорил, в его голосе звучала боль.
24 
